Геннадий Гор - Глиняный папуас

— Осудишь, — сказал уверенно Витька.

— Когда?

— Когда в тебе пробудится долг и сознание.

И тут Коровин стал меня просвещать и рассказывать про Джордано Бруно и еще про кого-то, кто боролся с суеверием и за это сгорел на костре. Рассказывал он долго, потом спросил:

— Ну, как, пробудилось в тебе сознание или еще по пробудилось?

— Не пробудилось, — ответил я.

Но Витька на этот раз проявил выдержку и терпение и ни разу не обругал меня ни обывателем, ни мракобесом. Тут я рассказал ему о своей последней беседе с Громовым и о необыкновенном слове «почти» и о языке мальчика.

Коровин выслушал меня и сказал:

— А доказательства? Где они? Может, все это выдумки и сказки? А потом, что значит это «почти»? Самое приблизительное и неточное слово. А ты же только что говорил, что у них даже для неба нет названия, потому что небо только кажется, а на самом деле его нет.

Трудно разговаривать с Витькой, а особенно спорить. Того и гляди, попадешь в расставленную им ловушку. Вот я, кажется, и попал.

— «Почти», — передразнил меня Витька. — Тогда я почти Наполеон, а ты изобретатель радио профессор Попов. А на самом деле? На самом деле мы обыкновенные школьники. И Громов тоже школьник, но воображает…

— Зачем ому воображать, он живет в одной квартире с необыкновенной находкой…

— Еще неизвестно, — перебил меня Коровин, — что это за находка и существует ли она? Об этом несчастном плезиозавре, о сигналах из другой галактики, о пришельцах и об умственной деятельности дельфинов тоже много писали. А ведь не подтвердилось.

— А тут подтвердится, — сказал я. — Уверен, что подтвердится, и очень скоро. Честное слово.

— Честное слово? — переспросил Витька. И на лице его я увидел такое выражение, какого еще никогда не видел. Смесь торжества и полного бесповоротного презрения.

— Извини, — спохватился я. — Я, кажется, не так выразился.

— Не-е-ет. Именно так, как хотел. В этом честном слове весь ты с потрохами. А ты знаешь, какой вред науке может принести твое честное слово?

— Нет, не знаю.

— Не знаешь! А тебе бы следовало это знать. Мра-ко-бес, обы-ва-тель.

Коровин произнес эти слова по слогам, а потом посмотрел на меня, как на воришку, пойманного в метро, где некуда бежать. Не только Витькин взгляд, но и его слова меня страшно испугали. Я очень уважал науку и, конечно, не хотел ей причинять вреда.

— И большой вред я причинил? — спросил я Витьку.

— Огромный, — ответил Витька и вдруг задумался. От того, что он сосредоточенно думал, лицо его немножко подобрело.

— Вот что, — сказал он, — я дам тебе одни совет.

— Какой?

— Исправь свою ошибку.

— А как?

— Не имей никакого дела с Громовым. Это мой совет, и ты должен к нему прислушаться.

Витька любил красиво выражаться еще до того, как в него попала стрела, но после того, как он подружился с молодым интеллигентом, он стал выражаться еще торжественнее.

— А при чем тут Громов? — сказал я.

— Громов и наносит главный вред науке, — сказал Витька, — распуская непроверенные слухи про мальчика и выдавая себя за него.

— Он себя за него не выдавал, — сказал я, — зачем ему выдавать? Он и есть этот мальчик.

Тут, видно, у Коровина не хватило других аргументов, и он показал мне кулак. И после того мы пошли с ним в разные стороны.

Витькин кулак не произвел на меня никакого впечатления. Скорей наоборот. Но слова о вреде, который я причинил науке, не давали мне покоя. По-видимому, ошибку я все-таки совершил. И ее необходимо было исправить.

Я невольно задумался. Об ошибках и о том, что их нужно исправлять, я слышал много и в школе и дома, а также читал в пионерской газете и разных книжках. Но там речь шла о совсем других ошибках. И те ошибки было совсем нетрудно исправить.

В чем же заключалась моя ошибка? Может, в том, что я не проявил настойчивости и, бывая на квартире Громовых, не попытался попасть в кабинет громовского отца, где, возможно, хранилась археологическая находка? Во всяком случае, если я и нанес вред науке, то как-нибудь. невзначай. И ошибку, конечно, нужно исправить и для этого побывать у Громова.

Громов сказал мне:

— Вытирай ноги! — и показал на половичок, плетенный из камыша.

Я, конечно, вытер. А потом еще раз, прежде чем войти в их квартиру.

В квартире было тихо. Отец Громова улетел в Киев на какую-то конференцию или симпозиум, а мать уехала куда-то к парку Победы навестить родственницу-старуху, которая лично знала Айвазовского и еще кого-то, может, даже Тургенева и Салтыкова-Щедрина.

— Значит, ты один? — спросил я.

— Вдвоем, — ответил Громов тихо.

— А кто же второй, домработница?

— Да нет. Он.

— Кто он?

— Ну, мальчик.

— Так ты же и есть он?

— Иногда. Но сегодня четверг. А я бываю им только по пятницам.

— А это точно? Совершенно научно? А то Коровин обвиняет…

— Не беспокойся. Точно и научно, — ответил Громов. — Я сегодня тебя с ним познакомлю.

Мне стало не по себе. Начали подрагивать рука и нога. И вдруг стало холодно, страшно холодно, не знаю отчего.

Мы прошли по коридору и остановились возле дверей кабинета.

— Только ты сразу много вопросов ему не задавай, — шепнул Громов.

— Кому — ему? Тебе?

— Да при чем тут я? Мальчику.

— А почему нельзя?

— Тише… Не любит! Особенно, когда спрашивают о пустяках.

Громов открыл дверь, и мы вошли в кабинет. Там кто-то сидел в темноте. Громов зажег свет. И то, что затем я увидел, я не смог бы объяснить не только Витьке Коровину, но даже самому себе, своим чувствам.

Сначала я подумал, что вижу свое отражение в зеркале. Но через мгновение я дал себе полный отчет в том, что в кабинете не было никакого зеркала. И однако же, я видел свое собственное отражение. Напротив меня стоял мальчик, во всем абсолютно подобный мне, и улыбался, словно рассматривал в зеркале свое отражение.

— Кто ты? — спросил я. — Ты очень похож на меня.

— А может, не я на тебя, а ты на меня? — ответил он моим голосом. — Ведь я тебя старше.

— Намного старше?

— Не намного. Всего на несколько десятков миллионов лет.

Он внимательно, дружелюбно и насмешливо посмотрел на меня.

— Не веришь? Хочешь, чтобы я предъявил свидетельство о рождении? Но оно осталось на космическом корабле, а корабль улетел на свою планету. И тебе придется мне поверить на честное слово.

— На честное слово? — переспросил я.

— Да, на честное, — ответил он. — А то на какое же. Честное слово самое точное. Оно не может никого обмануть.

— И не принесет вреда науке? — сказал я.

— Вашей науке или нашей? Но все-таки…

А разве наука не одна? Витька мне говорил, что не может быть двух истин. Истина всегда одна. А раз истина одна, сказал Витька, то и наука одна. Двух наук быть не может. Вторая будет обязательно лженаука.