Геннадий Гор - Глиняный папуас

Витьке я об этом, конечно, ни слова. Но дома чуть не проговорился. Мать опять завела разговор о костюме, что так загадочно пропал в химчистке. А я сдуру и брякнул:

— Видел я свой костюм на одном…

— Где? — перебила мать.

— Нигде. Просто так. На Васильевском острове.

Мать сразу же оживилась и стала допрашивать. На ком? Когда? Почему?

Я ужасно покраснел и растерялся. Врать я не любил, а сказать правду язык не поворачивался. Да и как я мог объяснить матери, что мальчик взял мой костюм не в химчистке, а вынул из моей памяти? Все равно бы не поняла и не поверила, а чего доброго, еще пошла бы к Громовым или заявила бы в угрозыск. Вот и пришлось выкручиваться.

— Да на одном прохожем я видел. На Васильевском. На одном незнакомом школьнике.

— А что ж ты его не остановил?

— Растерялся. Да и подумал, вдруг не мой? А знаешь, как зря обидеть невинного человека.

— Невинного? Невинные в чужих костюмах не ходят. Заведующая тоже расстроена. Может, придется выплачивать из жалования. «Первый такой случай», говорит. Мне даже ее жалко.

Мать замолчала. А я постарался скорей забыть о пропавшем костюме и о заведующей. Хотя мальчик был ни при чем, а все-таки это накладывало на него тень, какой-то нежелательный отпечаток.

О костюме я больше не вспоминал, а думал о мальчике. Скучно ему там одному вместе с Пржевальским в кабинете. Да и Пржевальский — не Пржевальский, а только портрет. Ждет, наверное, пятницу, когда его навестит Громов. Но он очень терпеливый и выдержанный, много миллионов лет ждал, чтобы передать информацию человечеству. А тут еще задержка на полгода или на год. А причина — осторожный характер громовского отца, нелюбовь его к спешке и сенсации.

Очень мне хотелось повидаться хотя бы еще раз с мальчиком. Но было неловко опять просить Громова. Ведь прошли не миллионы лет, а всего два дня.

Утром, причесываясь, я подошел к зеркалу и даже отпрянул. На меня смотрел мальчик и приветливо мне улыбался. Не сразу я сообразил, что это не мальчик, а, кажется, только я сам.

И тут впервые в жизни мне пришел в голову странный вопрос. Кто я? Откуда?

Казалось, этот вопрос задал себе не я сам, а мальчик, смотревший на меня из рамки. Он, по-видимому, хотел знать обо мне то, чего я и сам не знал. А я знал о себе все, кроме самого главного. И только сейчас мне это пришло в голову. До меня жили десятки тысяч мальчиков, сменяя один другого и превращаясь во взрослых мужчин. Со всеми этими мальчиками я не был и не мог быть знаком. Они были в прошлом, задолго до меня и затерялись в потоке времени. Но вот я познакомился с мальчиком, который жил еще до всех этих мальчиков. Он так и не стал взрослым, пронеся свое детство сквозь миллионы лет и все для того, чтобы передать нам нечто важное, чего никто на Земле не знает.

Может, для него время текло по-другому, чем для нас, как в фантастических романах, но все равно, даже если годы равнялись неделям… Очень уж он в тот раз был похож на меня. Так похож, что я тогда даже подумал, уж не существовал ли я тоже в меловой период? Но сразу же прогнал эту мысль. Уж очень нескромно так о себе думать.

В прошлом году я сдуру сказал Витьке:

— Я родился в 1952 году. Бабушка смеется, говорит, что это было совсем недавно, почти вчера. А мне иногда кажется, что я жил всегда. Просто невозможно представить без себя Землю.

Витька хмыкнул носом и сказал важно:

— Ну, понятно, ты законченный идеалист.

И при этом презрительно сплюнул.

— А что такое идеалист? — спросил я. — Что-нибудь вроде тунеядца и стиляги или еще хуже?

— Хуже, — сказал Витька. — Идеалист — это тот, кто воображает, что он есть на самом деле, а другие все только кажутся.

— Не понимаю, — признался я. — Вот, допустим, я идеалист. Значит, я существую, а ты не существуешь, а только кажешься?

— Точно, — кивнул Витька.

— А как с родителями и учителями? Они тоже кажутся?

— Идеалист думает, что они только кажутся.

— Не будем говорить о родителях и об учителях. Каждый знает, что они не только кажутся, а существуют. А вот Агафонычев существует или только кажется?

— А как ты сам думаешь? — спросил Витька.

— Существует.

И я понял, что я не идеалист. И Витька тоже, наверное, об этом догадался, но не подал вида. Очень уж ему хотелось зачислить меня в идеалисты.

То, что я узнал от Витьки, очень меня поразило. На другой день, придя в класс, я очень долго рассматривал Елену Ивановну, преподавательницу английского языка, ее глаза, нос, губы, бородавку на щеке и спрашивал себя, существует она или только кажется?

Может, она заметила, что я так бесцеремонно разглядываю ее нос и бородавку и рассердилась, вызвала и заставила меня читать и переводить отрывок из Джека Лондона про собаку и поставила двойку, хотя я не так уж плохо переводил. И я сразу перестал сомневаться, что она существует. Двойка меня убедила.

Все это было в прошлом году. И у нас с Витькой больше и разговору не было о том — идеалист я или нет. Кажется, и Витька в этом больше не сомневался. Но сегодня, когда я увидел свое отражение в зеркале и принял себя за мальчика с другой планеты, во мне зародилось горькое сомнение — не идеалист ли я? Ведь мальчик-то там в кабинете, вероятно, только показался мне, а я подумал, что он существует в самом деле.

Эта мысль чрезвычайно огорчила меня. Неужели я не мог отличить кажущееся от настоящего? Вот Витька, тот бы никогда не ошибся.

Встретились мы с Громовым на лестнице.

— Ты ко мне? — спросил он.

— К тебе. Мне необходимо срочно повидаться с мальчиком.

— А, собственно, зачем?

— Выяснить одно обстоятельство.

— Если про костюм, то не стоит выяснять. Обидится. Он ведь костюм взял из твоей памяти, а не из химчистки.

— А ты откуда знаешь про костюм?

— Твоя мать встретила меня вчера и рассказала. Но это просто совпадение. Ему чужие вещи не нужны. И из кабинета он тоже не выходит. Я за это ручаюсь.

— Да нет. Я не про костюм у него хочу выяснить.

— А про что?

— Про то, кажется он или существует на самом деле?

— Он и существует и кажется.

Я немножко растерялся от этого неожиданного ответа. И впервые пожалел, что сейчас нет со мной Витьки. Витька уж наверняка знал — можно ли одновременно и существовать и казаться. Он ведь все энциклопедии читал.

— А это не идеализм? — спросил я Громова.

— Нет, не идеализм. Ведь мы тоже существуем и кажемся.

— Не понимаю, — сказал я.

— Сейчас объясню. Вот ты считаешь Витьку очень умным и многознающим. И я тоже считал. А потом разубедился. Значит, одно дело — это Витька, каков он есть на самом деле. А другое — каким он мне казался.

— Значит, мальчик тоже не такой, какой он есть на самом деле?

— Нет, тут дело сложнее. Теория информации, воздействие неизвестных нам импульсов на сферу, ведающую воображением, нет, не телепатия, другое. Он мне объяснял.