Андрей Валентинов - Нуар

Женщина провела губами по его лицу. Ричард Грай вздрогнул, прикрыл глаза.

— Да… Смотришь на себя — и видишь кусок стены в старой побелке… Пугаешься, меряешь шагами коридор, а потом снова принимаешься вспоминать, уходишь в прошлое, возвращаешься. Тебя все меньше, ты все больше походишь на призрак, а вместо памяти — черное Ничто. Но даже не это самое страшное. Хороших страниц в жизни мало, их перелистываешь очень быстро. Потом идет обычная текучка, ты ее тоже листаешь — и тоже стираешь напрочь. И остается страшное, жуткое, позорное — то, что ты и рад бы не помнить. Это и есть адский выбор, Мод. Пережить заново самое плохое в своей жизни — или бродить призраком по проклятому коридору. Ты пытаешься держаться, считаешь дни, считаешь шаги. Но потом все равно уходишь — из ада в ад.

Она на краткий миг отпустила его руки, привстала, снимая рубашку. Черный шелк неслышно соскользнул на пол.

— Ложись… И прекрати вспоминать, иначе и в самом деле сойдешь с ума. Это был лишь сон, Рич. Ты проснулся.

— Нет! Я снова заснул, мне позволили. Иначе бы я остался тенью в коридоре — бессмысленной, беспамятной, забывшей даже свое имя. Это и есть ад — ты уничтожаешь, стираешь сам себя. Кто-то оказался милостив, я очнулся на палубе корабля под названием «Текора», смог вспомнить себя, свою речь, свой мир. И тебя тоже, Мод.

Он прилег, поправил подушку под головой прижавшейся к нему женщины, провел ладонью по ее темным волосам.

— Тебе ни к чему в это верить, Мод. Мир, как известно, один, это столь же очевидно, как и то, что Земля плоская. Даже Вернадский не захотел заглянуть за горизонт. Жаль, я на него очень рассчитывал! Что я могу требовать от капитана советской военной разведки?

— Сейчас — всё, — шепнули ее губы. — Пока еще не рассвело. Всё, абсолютно всё…

На этот раз покрывало сна было черным и легким, как прочный шелк. Оно отдернулось сразу, в единый миг, открывая дорогу в привычный мир, в новый день — тихий февральский день, залитый неяркими лучами зимнего солнца. Ричард Грай открыл глаза, зажмурился, отодвинулся подальше от непрошенного света, льющегося сквозь оконные стекла.

Привстал.

В гостиничном номере он был один. Недопитая бутылка на столе, единственная рюмка, пепельница с папиросными окурками — все та же осточертевшая испанская «Фортуна». Пустой стакан стоял почему-то на полу в маленькой мокрой лужице. В воздухе пахло ее духами, и еще что-то лежало рядом с графином.

Он нащупал ногами истертые гостиничные тапочки, вздернул себя с кровати, шагнул к столу.

Белая бумага, знакомый летящий почерк.

«Не хотела тебя будить. Солнце уже взошло, и я успела вновь просмотреть гравюры. Мир один и Земля плоская, Рич! Лучше поверить в очевидное, чем бояться, что нога соскользнет с глобуса. Я заметила, что три гравюры совершенно не похожи на остальные. Но техника та же, и инициалы художника совпадают. Отложила их отдельно. Когда найдешь время, можешь поразмышлять — и лучше, если это случится уже под родным небом».

Подписи, конечно же, не было, но сбоку пристроился маленький рисунок — переплетения тонких линий, образующие четыре неровные цифры: «73-88» [35] Наилучшие пожелания — Любовь и поцелуй (Сигнальный код).

Бывший штабс-капитан, перечитав короткое послание, пододвинул пепельницу, щелкнул зажигалкой. Дождавшись, когда огонек погаснет, достал из пачки папиросу. Но прежде чем закурить, не удержался и в который уже раз провел ладонью по груди — слева, чуть ниже сердца, словно надеясь нащупать кусочек себя-настоящего. Но кожа была гладкой — чужая кожа на чужом теле.

От первой затяжки он закашлялся.

Из окна такси город казался прежним, почти не изменившимся, но с тротуара все смотрелось иначе. Людей стало заметно меньше, даже в кварталах возле порта, где все эти годы кипела жизнь. И люди были теперь другие. Не стало суетливых, вечно встревоженных беженцев, переполнявших в прежнее время уличные кафе, не так часто встречались и патрульные в знакомых кепи с твердым козырьком. Волна схлынула, война осталась где-то далеко, за песками, за морем. Из порта ушли настырные британцы, зато янки встречались на каждом шагу. Не только военные — среди лавок и магазинчиков то и дело попадались вывески на английском. На углу улицы свежей краской сияла надпись «Sicilian Joy. Best Italian pizza in New York» [36] Сицилийская радость. Лучшая итальянская пицца в Нью-Йорке (англ.). , обрамленная двумя толстощекими усатыми рожами. Больше стало и арабов, которых прежде в порт пускали очень редко. Старая привычная Эль-Джадира исчезала, таяла на глазах, превращаясь в нечто незнакомое, чужое.

Ричард Грай подмигнул двум веселым сицилийцам с вывески и ускорил шаг. Он почти уже пришел, от новой пиццерии нужно свернуть налево, миновать еще две витрины…

Молочный магазин… Сувенирная арабская лавка…

Вот!

Бывший штабс-капитан отошел к самому краю тротуара, чтобы без помех полюбоваться надписью, такой же новенькой, как и только что виденная, но уже на французском: «Jeux amusants!» [37] «Веселые игры!» (франц.) Особенно ему понравился восклицательный знак, огромный, словно вбитая в землю оглобля. Слева от оглобли красовалось невиданное чудище. Только приглядевшись, можно было понять, что художник хотел изобразить самого обычного шахматного коня.

Как следует изучив вывеску, он бросил окурок в ближайшую урну, подошел к двери. Взялся за узорную медную ручку, слегка надавил — и услышал веселый звон колокольчика.

За порогом его встретил неясный сумрак. Ричард Грай сделал два шага по истертой ковровой дорожке, остановился.

— Деметриос! Выбирайся из-под прилавка, к тебе покупатель. Кстати, здесь продается славянский шкаф?

— Это всё те же шашки, Рич. Но… Немного другие, сейчас увидишь.

Деметриос, смущенно улыбнувшись, пододвинул к самому краю стола игральную доску — четырехугольный деревянный крест, истыканный маленькими круглыми отверстиями. Покупателей в небольшом магазинчике не было и, похоже, не предвиделось. Ричард Грай оказался полностью во власти истомившегося от любви к «Jeux amusants» грека, чему не стал противиться. Деметриос оставался тем немногим, что еще не успело измениться в Эль-Джадире.

— Доску узнал? Да-да, все та же «Лиса и гуси», я тебе уже показывал. Но чуть-чуть измененная. Заметил?

Бывший штабс-капитан постарался сдержать усмешку. Деметриос не бросит свои доски с фигурками даже у расстрельной стенки. Нелепый маленький человечек с вечно виноватыми глазами — такой он всегда, даже когда стреляет в спину. Но кто станет подозревать увлеченного всякой ерундой чудака?

— Здесь, — незажженная папироса зависла над одним из «крыльев» доски-креста. — Этого квадрата не было. Вроде бастиона, правда?