Андрей Валентинов - Нуар

«Мухи, как чёрные мысли, весь день не дают мне покою…»

Я прогнал бессмысленную фразу-муху, встал.

— Так держать, сержант! А теперь — вольно. И… И еще по одной. Кстати, когда мы уедем, вам понадобятся помощники…

— Дядя Антуан меня возьмет, — не преминула вставить &. — Я в Штатах долго не пробуду, вернусь в Эль-Джадиру — и поступлю в полицию. А что? Город я уже знаю, арабский выучу, а дядя Рич будет далеко, в своей Европе. Слышишь, дядя? Сидишь ты где-нибудь в окопе — и зубами скрипишь, мне помешать не можешь. Как представлю себе…

Я представил — и ничего не ощутил. Пусть делает, что хочет, язва. Мне вполне достаточно того, что три года назад я поддался минутной слабости — и не выстрелил. Точнее, выстрелил один раз, а не два.

Вот она, слабость — третью миску супа доедает. Может, и зачтется на Небесах.

— О-о, мадемуазель Анади любит шутить, — констатировал неунывающий сержант, наполняя рюмочки. — Но если без шуток, то нечего вам в полиции делать, маленькая мадемуазель. Паршивая работа! Контрабандисты — еще ладно, им и укорот дать можно. А начальство? Если мсье Прюдома утвердят комиссаром, здесь такое начнется! И в Касабланке начальство имеется, и в Алжире. Через неделю комиссия по наши души приезжает, будто бы мало иных напастей.

— Недостачу контрабанды обнаружили? — хмыкнул я.

— О-о, не без этого, мсье Рич. Но контрабанда — еще полбеды. В Алжире, где сейчас правительство, решили нашу полицию почистить, чтобы, значит, блестела, как у кота… О, мадемуазель, я имею в виду, как у кота ушки. С каждым разбираться станут. Вначале отчет потребуют за все годы, по месяцам, а потом трясти будут. Все протоколы поднимут, даже графики дежурств. А еще знакомства, личности подозрительные, с кем встречался, куда да зачем ездил… Гестапо, да и только, мсье!.. Мне уже намекнули, что и про вас, мсье Рич, спрашивать станут. Зачем? Вы же в нашем Сопротивлении чуть ли не самый главный.

Я достал папиросы, но вовремя вспомнил, что в присутствии детей не курю. Бросил пачку на стол, отвернулся…

Так и должно быть. Перед высадкой во Франции де Голль решил отделить верных ему агнцев от козлищ прежнего режима. Начал, естественно, с полиции. Кое-кого уволит, нескольких, самых замаравшихся, отдаст под трибунал, дабы порадовать патриотов, остальных же надежно повяжет. Каждый, как только его начнут трясти, поспешит сдать сослуживцев. Сержанту Антуану Прево есть что сказать в свою защиту. Он часто нарушал начальственные приказы, но это было нужно для спасения людей. В Национальном комитете об этом хорошо знают, но у меня там не одни лишь друзья. Есть другие, которым будет очень интересно узнать, чем мы тут, в Эль-Джадире, занимались. Увы, Прево не только прикрывал отъезд беженцев и старался не обращать внимания на катера, привозившие лекарства из Португалии…

«Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою: Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!..»

— Мсье Рич! Мсье!..

Сержант тоже что-то почувствовал. Подсел ближе, наклонился.

— Я все понимаю, мой капитан! То, чем мы с вами занимались — военная тайна. Я могу им вообще ничего не говорить, ни о беженцах, ни о грузах, ни о тех встречах… Пусть меня даже уволят.

Уже не говорил, шептал. & отложила ложку, встала.

— Дядя Рич! Дяде Антуану надо уехать. Если он откажется отвечать, его не просто уволят, его под трибунал отдадут. Ты же знаешь, какие здесь суки.

Выросла девочка… Но и она всего не знает. И слава богу! Подробности моей коммерции — ерунда, хотя кое-кто может и пострадать. Но сержант не зря помянул встречи. Несколько раз он мне серьезно помог, думая, что я веду переговоры с посланцами из Лондона.

Антуан видел их лица. Лгать сержант не умеет, значит, достаточно показать ему фотографии… Уезжать парню некуда, если захотят — найдут в два счета.

«Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою: жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою! Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася другая…»

— Отставить панику!

Я тоже встал, улыбнулся.

— Сержант! Говорю совершенно официально. Нам с вами нечего скрывать. Мы боролись с нацизмом, спасали людей и готовили освобождение Франции. Поэтому молчать запрещаю. Отвечайте на все вопросы комиссии — и ничего не опасайтесь.

Прево глубоко вздохнул, повел крепкими плечами.

Усмехнулся.

— И вправду, мсье Рич! Чего нам бояться? Мы же победили!..

Я потянулся к краю стола, ухватил третью рюмку, поставил поближе.

— Еще не победили. Но победим обязательно. Антуан, плесните нам всем. Соплюхе — на донышко.

& вскинулась, сжала кулаки, но внезапно улыбнулась.

— Спасибо за боевой псевдоним, дядя Рич! Это лучше, чем быть типографским значком.

Граппа пахла горячим летним лесом. Я поднял рюмку повыше, резко выдохнул:

— За моих друзей. За то, чтобы они выжили — и победили!

Мои друзья… Марселец, Арнольд, Антуан Прево. Ничего уже не изменить, можно лишь выпить и поставить рюмку на стол.

Черные мухи, черные мысли… «Эх! кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее!»

На этот раз фотография не вызывала никаких чувств. Незнакомое лицо, незнакомая закорючка-автограф на белом поле. Взгляд тоже незнакомый — недовольный, слегка брезгливый. Узкий рот, похожий на щель для писем в почтовом ящике, уголки губ опущены вниз, подбородок длинный и острый, уши словно прилипли к черепу. Волосы бобриком, небольшие светлые усы.

Под автографом — дата, 18 марта 1925 года. Вероятно, среда.

Ричард Грай взял фотографию со стола, поднес ближе к свету. Сколько было тогда этому брюзге? Не меньше сорока, но никак не полвека. И зачем он расписывался на полицейском снимке? Неужто настолько тщеславен?

— С такими работать трудно, — заметил майор-«баритон» Сонник. — На следствии, о-о-от… Не потому, что запираются, а потому, что не веришь. Лицо уж больно хитрое, о-о-от… Лисье.

Мод, уже успевшая рассмотреть фото, пожала плечами:

— Похож на не слишком удачливого киноактера. Не массовка, но и не герой. Так, характерные роли. В гробу он такой же был, только в гриме. Последняя роль графа Тросси…

Гости пришли в гостиницу ближе к ночи. Бывший штабс-капитан был, впрочем, не в претензии. За вечер он успел изучить принесенные усатым «ажаном» документы, разложить их в нужном порядке и даже выпить кофе. Он как раз ставил чашку на блюдце, когда в дверь постучали.

«Баритон» первым делом бросил взгляд на стол, но тут же разочарованно отвернулся. Коньяка не было. Кроме бумаг, скатерть украшала лишь переполненная пепельница.

Начали с фотографии, единственной, оказавшейся в надзорном «деле» Чезаре Тросси, прибывшего в порт Эль-Джадиру на борту бразильского судна «Текора» 18 марта 1925 года. Именно эта дата была написана простым карандашом на нижнем поле снимка. Ричард Грай прикинул, что граф мог привести фотографию с собой — и от щедрой души подарить чиновникам в порту. Отчего бы и нет? Художник!