Чайна Мьевиль - Город и город

— Что это такое?

Несколько автомобилей ускорились, понеслись огромными рывками. Гадлем размахивал рукой в плохо темперированной игре, дирижируя быстро перематывающимся изображением с помощью пульта, как будто это был полицейский жезл. Он проскочил через несколько минут записи.

— Где это? Картинка — дерьмо.

— Намного меньшее дерьмо, чем если бы была нашей, вот в чём дело, — сказал он. — Вот мы где. В глубокой ночи. Где мы, Борлу? Детектируйте, детектив. Смотрите вправо.

Проехал красный автомобиль, автомобиль серый, старый грузовик, затем — «Привет! Voila!» — вскричал Гадлем — грязно-белый фургон. Он прополз от правого нижнего к левому верхнему углу картинки, к какому-то туннелю, остановился, возможно, на невидимый сигнал светофора, и выехал за экран и с глаз долой.

Я ждал объяснений.

— Обратите внимание на пятна, — сказал он. Он перематывал вперёд, снова пуская машинки в пляс. — Они нам кое-что подсказали. Через час с мелочью. Привет!

Он нажал на воспроизведение, и появилась одна, две, три другие машины, затем белый фургон — должно быть, тот же самый, — двигаясь в обратном направлении, назад, откуда приехал. На этот раз угол наклона маленькой камеры позволил захватить его передние номерные знаки.

Он проехал слишком быстро, я не успел их разглядеть. Я стал нажимать на кнопки, встроенные в видеомагнитофон, сначала отбросив фургон назад, в поле зрения, затем проведя его на несколько метров вперёд и остановив. Это вам не DVD , приостановленная запись представляла собой мешанину призрачных линий и потрескиваний, запинающийся фургон на самом деле не остановился, но подрагивал, как какой-нибудь озабоченный электрон между двумя точками пространства. Я не мог чётко прочитать номер на пластине, но в большинстве мест то, что я видел, казалось одной из пары возможностей — vye или bye, zsec или kho , 7 или 1 и так далее. Я достал записную книжку и перелистал её.

— Идёт по следу, — бормотал Гадлем. — На что-то напал. У него что-то есть, дамы и господа.

Назад через страницы и дни. Я остановился.

— Какая-то лампочка, я вижу её, она старается включиться, осветить всю ситуацию…

— Чёрт, — сказал я.

— Воистину чёрт.

— Это он. Это фургон Хуруща.

— Да, это, как вы говорите, фургон Микаэла Хуруща.

Автомобиль, в который было уложено тело Махалии и из которого оно было выброшено. Я посмотрел на время на изображении. В фургоне на экране почти наверняка находилась мёртвая Махалия.

— Господи, — сказал я. — Кто это нашёл? Что это такое?

Гадлем вздохнул и потёр глаза.

— Подождите, подождите.

Я поднял руку. Посмотрел на письмо из Комитета по надзору, которым Гадлем обмахивался, как веером.

— Это угол Связующего зала, — сказал я. — Чёрт возьми. Это Связующий зал. А это фургон Хуруща, который едет из Бещеля в Уль-Кому и возвращается снова. Законно.

— Браво, — сказал Гадлем, как усталый ведущий игрового шоу. — Браво, браво, чтоб вам, браво!

В рамках, сообщили нам — и к чему, сказал я Гадлему, мы ещё вернёмся, — рутинных расследований, проводимых в связи с любым вызовом Бреши, были изучены записи камер видеонаблюдения за ту ночь, о которой шла речь. Это было неубедительно. Дело настолько явно представлялось связанным с брешью, что ни у кого не было оснований так усердно корпеть над многими часами записей. Кроме того, старые камеры с бещельской стороны Связующего зала не дали бы достаточно чётких картинок для идентификации машины — эти записи были извне, из системы видеонаблюдения какого-нибудь банка, где их реквизировал некий следователь.

С помощью фотографий, предоставленных инспектором Борлу и его командой, услышали мы, было установлено, что один из автомобилей, проходивших через официальный контрольно-пропускной пункт в Связующем зале, из Бещеля в Уль-Кому и обратно, был тем, в котором вывезли тело умершей. Соответственно, несмотря на то что было совершено чудовищное преступление, которое надлежит расследовать в срочном порядке, перенос тела от места убийства, по-видимому, случившегося в Уль-Коме, на место выброса в Бещеле не был, по сути, сопряжён с брешью. Переезд из города в город был законным. Соответственно, не имелось оснований для вызова Бреши. Никакой бреши проделано не было.

Это такой род юридической ситуации, на который иностранцы реагируют с понятным недоумением. Контрабанда, настаивают они, к примеру. Контрабанда является брешью, да? По самой своей сути, да? Однако нет.

Брешь располагает полномочиями, которые трудно представить, но её вызов происходит при совершенно точных обстоятельствах. Это не сам переход из одного города в другой, даже не переход с контрабандой — это способ перехода. Бросьте кошку, кокаин или оружие из бещельского окна через заштрихованный двор в уль-комский сад, чтобы это подобрал ваш сообщник, — вот это и есть брешь, и Брешь заберёт вас, и это всё равно останется брешью, бросай вы хлеб или перья. Украсть ядерное оружие и тайно пронести его с собой через Связующий зал, когда переходите, но переходите именно через саму эту границу? В этом официальном контрольно-пропускном пункте, где города встречаются друг с другом? При этом совершается множество преступлений, но они не являются брешью.

Сама по себе контрабанда не есть брешь, хотя большинство брешей проделываются в целях контрабанды. Однако самые сметливые деятели всегда стремятся к правильному пересечению, они глубоко уважают границы городов, поэтому, будучи пойманными, они сталкиваются только с законами того или иного города или обоих городов, но не с силой Бреши. Возможно, Брешь учитывает подробности этих преступлений, коль скоро совершена брешь, все правонарушения в Уль-Коме, Бещеле или обоих, но если так, то лишь потому, что преступления эти являются функциями бреши, единственного нарушения, караемого Брешью, экзистенциального неуважения к границам Уль-Комы и Бещеля.

Угон фургона и выброс трупа в Бещеле были незаконны. Ужасное убийство в Уль-Коме — тоже. Но то, что мы полагали особой трансгрессивной связью между этими событиями, никогда не имело места. Весь проезд представлялся скрупулёзно законным, осуществлённым через официальные каналы, и все документы были на месте. Даже если разрешения были подделаны, пересечение границ в Связующем зале превращало это в вопрос о незаконном въезде, а не о бреши. Такое преступление могло произойти в любой стране. Бреши не было.

— Это чушь собачья. — Я расхаживал взад и вперёд между столом Гадлема и застывшей на экране машиной, перевозившей жертву. — Это чушь. Нас обвели вокруг пальца.

— Это чушь, говорит он мне, — поведал Гадлем миру. — Он говорит, что нас надули.

— Нас надули, сэр. Нам нужна Брешь. Как, чёрт возьми, мы справимся с этим сами? Кто-то где-то пытается не дать делу сдвинуться с мёртвой точки.