Мервин Пик - Титус один

Но поздно. Что-то отлетело из освещенного солнцем тела. Мордлюк был мертв. Он повалился. Надменная голова его прижалась щекой к земле, и Юнона закрыла другу глаза.

Только тогда Титус поднялся на ноги. Поначалу он ничего не видел… потом что-то заколыхалось в толпе. Лицо… белое, как полотно, огромное. Слишком большое для лица человеческого. Грубые космы морковного цвета окружали его, и чучела птиц торчали под ним на плечах. То было последнее, еще не завалившееся чудище, мать Титуса, и он, не сводя глаз с этой картонной карикатуры, отвернулся от Мордлюка и задрожал, ибо она напомнила юноше о предательстве, которое он совершил, покинув мать, – и о его наследии, о замке.

Но Титус ослаб от потери крови, абсолютная пустота давила его. Ничто теперь не казалось ему хоть сколько-то важным, и когда Якорь оторвал его от земли и перебросил через плечо, Титус не воспротивился. Он утратил последние силы. В толпе гостей снова поднялся крик, который тут же и стих, потому что сова размером с большую кошку вдруг проплыла над Черным Домом по воздуху – проплыла и немедля вернулась, желая убедиться, что все, увиденное ею, существует на самом деле.

Что же она увидела? Она увидела, как догорает можжевеловый костер. Увидела одиноко лежащее длинное тело. Лицо отвернутое в сторону. Увидела мышку-соню под пучком пырея. Увидела проблески перевернутых шлемов и, несколько западнее, их прежних, лежавших крест-накрест владельцев.

Увидела в нечистом утреннем свете повязки Титуса и рыжую голову Якоря. Увидела браслет, мерцавший на запястье Юноны. Увидела живых и увидела мертвых.

Сова совой, а пора было вывести Юнону и Титуса из этого тошнотворного места, где в полном, пусть и грязноватом свете вставшего солнца фигуры призраков, казавшиеся ночью таинственными, даже величавыми, обратились в безвкусные, дешевые поделки из тряпья и голых костей.

Будь Якорь один, ему не составило бы большого труда выскользнуть из быстро распалявшейся толпы. Якорь умел управиться почти с любой летающей машиной, да он и выбрал уже ту, что была им нужна.

Но Титус был слаб, а Юнону трясло так, словно она стояла в ледяной воде.

А Мордлюк, раскинувшийся, точно желая повторить скругление земного шара, что делать с ним? Тело тяжелое. Руки и ноги огромны. Даже останься он жив, его было бы трудно затиснуть в аэроплан, напоминавший строением летучую рыбу.

Теперь же, когда он обратился в мертвое тело, и мышцы его коченели, трудность эта возросла многократно!

Вот тут из толпы и выскочили трое бродяг, Треск-Курант, Рактелок и Швырок. Они не хуже Якоря понимали, что спастись можно, только бросив мертвого великана и добежав до самолетов, длинными рядами стоявших под кедрами.

– Мордлюк; где он? – прошептал Титус. – Где?

– Мы не сможем забрать его, – ответил Якорь. – Придется оставить здесь. Вперед, Титус.

Но прошло еще какое-то время (несмотря на властный приказ Якоря), прежде чем Юнона смогла оторваться от того, кто составлял некогда столь великую часть ее жизни. Она наклонилась и поцеловала покойника в бугристый лоб.

Потом, повинуясь второму оклику Якоря, они заковыляли на его голос, оставив тело под безжалостным солнцем.

Толпа шумела все более грозно. Так это и есть праздник Гепары? Мужчины взъярились, женщины устали и озлобились. Их платья погибли. Разве не естественно для такого общества проникнуться желанием поквитаться – было бы с кем? И кто же лучше подходит для сведения счетов, чем трое оставшихся в живых чужаков?

Однако толпа не взяла в расчет троицу из Подречья, которая, поняв, в какой опасности находятся Титус и двое других, успела перекрыть наиболее очевидные выходы во внешний мир.

Впрочем, прежде они выпустили наружу Юнону, Титуса и Якоря, и сразу за этим поднялся гвалт совершенно непристойный. Тем, кто пользовался репутацией джентльменов, пришлось теперь взглянуть на себя по-другому, ибо лишь после многих потасовок и обмена бранными словами смогли они выломиться из Черного Дома на открытый простор, где и началась настоящая, повальная драка. Рыцарский дух навсегда затерялся в толчее локтей и коленей.

Трое старых бродяг повидали в жизни всякие виды, – едва поняв, что хаос, созданный ими, более чем достаточен, они бежали из обозленной толпы.

Небо, при всей густоте его красок, казалось теперь не таким зловещим. Ясные, свежие тона проступили в нем.

Бродяги, Рактелок и другие, воссоединившись, как и было задумано, на ветвях одного из деревьев, сидели в его листве, будто большие серые птицы.

Но вот Рактелок поднял к небу лицо и свистнул. То был сигнал для Титуса – путь туда, где длинной чередой стояли, точно фрегаты на якоре, аэропланы, свободен.

Как же они были красивы, эти грозные аппараты, каждый особого цвета, каждый особой формы. И все-таки в них было нечто общее – скорость, которая составляла самую их суть.

Хотя Юноне и Титусу казалось, будто они плетутся к своей машине уже целую вечность, прошло не больше восьми, примерно, минут, прежде чем они увидели ее – лимонно-зеленую, похожую формой на чурку, какой играют в чижи.

Уже поднимаясь на борт, они услышали гневные голоса, становившиеся что ни миг все громче, и действительно, когда машина оторвалась от земли, на поле выскочил первый из брошенных гостей.

А Мордлюк? Что сталось с огромной руиной? С этим телом? Оно так мирно покоилось под солнцем. Отвернув в последнем успокоении голову. Что могли они сделать с ним с ним? Ничего они не могли.

Машина взвилась в воздух, и они увидели его, уменьшенного расстоянием. Вот он показался им не более птицы; вот – насекомым на яркой земле. И вот исчез. Исчез? Значит, они его бросили? Утратили навсегда? Покинули там, где он лежал, уходя все ниже, ниже, словно в глубины вод: Мордлюк… распростертый в вечном безмолвии, откинув в сторону руку.

Долгое время, пока самолет поднимался, устремляясь на юг, они не обращали друг на друга никакого внимания, каждый думал о своем, каждый блуждал по своей пустыне.

Якорь, пальцы коего машинально скользили по приборной доске, был, возможно, ближе к реальности, нежели Титус с Юноной, – ему приходилось оставаться настороже, однако и он выглядел не таким, как всегда, и на его лице лежала тень, которой Юнона прежде не видела.

По временам, пока они неслись в высоте, пока мир раскидывался под ними, долина за долиной, даль за далью, город за городом, океан за океаном, начинало казаться, будто сама земля бредит в его голове… и космос – в костях, вселенная, озаренная сотнями светил, переполненная тенями и телами; переливающаяся цепочками взаимосвязанных частностей… событий и действий. Бессмысленных, беспорядочных, лишенных конца и начала.