Мервин Пик - Титус один

Поток воспоминаний нахлынул на юношу, и пока они растекались, набирая все большую глубину, какая-то часть его разума свободно впитывала все, что виднелось вокруг. Существование камня, лежавшего перед ним всего в двадцати футах, не более, его подтвержденность, доказывали столь же реальное существование пещеры, зиявшей справа от Титуса. Той самой пещеры, в которой бесконечное время тому назад он схватился с нимфой.

Сначала Титус не смел обернуться, но вскоре настало мгновение, когда он ощутил, что должен сделать это, и вот она, за правым плечом, наконец-то, и Титус понял – это и есть истинное доказательство того, что он вернулся в свои владения. Что стоит на склоне Горы Горменгаст.

Пока он поднимался на ноги, из пещеры трусцой выбежал лис. Ворон кашлянул в ближней купе деревьев и сразу бухнула пушка. И бухнула снова. И отбухала семь раз.

Там-то он и лежит, за валуном; бессмертный ритуал его дома. Это был утренний салют. Пушка бухала для него, для семьдесят седьмого Графа, Титуса Гроана, Властителя Горменгаста, где бы он ни был.

Ритуал горел, как ровное пламя – все то, что утратил Титус, все то, что искал. Осязаемый факт. Доказательство его душевного здравия и подлинности его любви.

– О господи! Так это правда! Это правда! Я не безумен! Не безумен!

Горменгаст, его дом. Титус чуял его. Он почти его видел. Стоит лишь обогнуть основание валуна или взобраться на жесткую вершину его, и взор Титуса наполнится башнями. Воздух на вкус отдавал железом. Казалось, что самые скалы вокруг, само пустое пространство, оживают. Так чего же он ждал?

Он мог, если бы захотел, добраться до входа в пещеру, не увидев ни разу даже проблеска своего Дома. Да он и сделал к ней шаг или два. Но ощущение близкой опасности остановило его, а миг спустя Титус услышал свой голос, произнесший:

– Нет… нет… не сейчас! Сейчас… невозможно.

Сердце его забилось быстрее, в нем разрасталось что-то… некое знание. Нервная дрожь разума. Синтез. И в мгновенном промельке воспоминаний Титус понял, что взошел на новую ступень, существование которой сознавал лишь наполовину. То было ощущение собственной зрелости, почти завершенности. Он не нуждался более в доме, потому что носил Горменгаст в себе. И искал он до сей поры лишь одного – внутреннего толчка. Он вырос. Все то, на поиски чего отправляется юноша, находит мужчина – находит просто потому, что живет.

Так он стоял, Титус Гроан, – пока не повернулся кругом, чтобы никогда больше не увидеть огромного валуна. Ни валуна, ни пещеры, ни замка, лежавшего позади, ибо Титус, сбросив с плеч своих, словно тяжелый плащ, прошлое, устремился к дальнему склону горы – не тем путем, каким поднялся сюда, но другим, ему еще не известным.

С каждым шагом отдалялся он от Горы Горменгаст, от всего, что было его домом.

Тем временем жизнь замка шла своим чередом. Огромные стены валились одна на другую, порой с пыльным грохотом, порой беззвучно.

Земли, обступавшие замок, светились страшными красками. Самая злющая зелень. Самый противный пурпур. Здесь – мерцание гниющих грибов, там – протяжение книг, населенных мышами.

И куда ни взгляни, открывались пространные виды, так что Гертруда, стоявшая у окошка высокой комнаты, словно окидывала взором весь мир, хоть взгляд ее ни на что не был направлен.

У нее появилась привычка – стоять у этого маленького окна, за которым лежал обнаженный мир, – с котами, вскипавшими у ног, как густое варево, и птицами, свившими гнезда в темно-красных ее волосах.

Кто еще населяет сей гулкий мир? При всех его разрушениях и распаде, замок выглядел бесконечным. Замок по-прежнему наполняли бесчисленные лица и тени, и гулкое эхо плыло по его камням.

Графиня Гертруда, обходившая дом свой, казалась пребывавшей в некоем трансе, – так молчалива была она. Лишь из волос ее, в густых завитках которых перекликались птицы, и исходили какие-то звуки.

И коты плескались у ног Гертруды, подобные пене.

В один такой день она стояла у окна своей спальни, гордо подняв матриархальную голову и вглядываясь во что-то. Птицы примолкли, коты застыли затейливой арабеской.

Пока она шла сюда с запада, Прюнскваллор подходил с востока, высоко воздев голову, семеня и распевая фальцетцем нечто неописуемо странное.

– Это вы, Прюнскваллор? – спросила Графиня резким голосом, раскатившимся по каменным плитам.

– А как же, я, – проверещал, прервав странную импровизацию, Доктор. – С совершеннейшей несомненностью, я самый и есть.

– Так это вы, Прюнскваллор? – снова спросила Графиня.

– А кто же еще?

– Кто же еще? – пронесся по плитам голос Графини.

– Кто же? – вскричал Доктор. – С несомненностью. По крайности, я на это надеюсь, – и Прюнскваллор похлопал себя там и тут по телу, и ущипнул, дабы удостовериться в собственном существовании.

С каждым шагом отдалялся он от Горы Горменгаст, от всего, что было его домом.

Той ночью Титусом, спавшим в высоком амбаре, овладели ночные кошмары. Временами он поворачивался и бормотал что-то во сне, временами говорил громко и ясно, странно подчеркивая некоторые слова. Видения затопили его. И не отпускали.

Час был ранний. Солнце еще не встало. Вокруг амбара поднимались холмы и леса, седые от инея, все в кляксах замерзших луж.

Что он делает здесь, молодой человек, семьдесят седьмой Граф и Властитель Горменгаста? – так, конечно, воскликнули бы друзья Титуса и сам его дом. Друзья? Что осталось от них? И от дома, этого мира изломанных башен. Какая истина кроется в существовании его? Чем может он доказать собственную реальность?

Сон порождал эти вопросы во всех их обличьях, и Титус вновь приподнялся, опираясь на локоть, и прошептал: «Мордлюк, друг мой, неужели тебя больше нет?»

Сычиха, услышав голос Титуса, не шелохнулась. Желтые глаза ее не мигая смотрели на спящего незнакомца.

Титус отвалился на солому, и в мозг его немедленно втерлись бочком трое.

Первым был шибко перебиравший ногами Свелтер – груда мяса с брюхом, по которому при каждом движении пробегала замысловатая зыбь. Пот струями стекал с его лица и раздувшейся шеи. Глаза величиною с плодовые семечки плавали по лицу, утопая в собственной влаге.

В руке он держал, как игрушку, двуручный мясницкий секач.

Бок о бок со Свелтером громоздился некто, для определения трудный. Ростом он был повыше, и веяло от него достоинством и неуклюжей силой. Но не они приковывали внимание, а хруст его коленных суставов.