Павел Виноградов - Жестокий маскарад (сборник)

Он развернулся на каблуках, брезгливо пнул замешкавшуюся крысу и вышел. Двери в каменный бункер лязгнули. Я валялся в бамбуковой клетке, и мне было всё равно.

Я снова стал набивать трубку, лихорадочно и небрежно, вспоминая, что такое «смерть от тысячи порезов». На следующий день в мою клетку вновь ворвался сноп белого света, из которого вышли мои мучители. На сей раз их было трое, и одного из них я не знал. Четвёртый был врач, он безучастно стоял в стороне — его время ещё не настало. Ловко скрутив меня, хотя я пытался сопротивляться, они сорвали гнилые лохмотья рукава с моей левой руки, а незнакомец туго обмотал плечо сеткой из железной проволоки с мелкими ячейками, из которых тут же выперли частички плоти. Достав большой острый нож, вроде тех, какими разделывают рыбу, он ловко и быстро провёл бритвенно-острой кромкой по железной сетке.

Кровь и кусочки кожи полетели в разные стороны, а я почувствовал такую боль, словно к моему плечу приложили лист раскалённого железа, и орал так, что доктор поморщился. У остальных лица были равнодушными — они привыкли и к таким зрелищам, и к таким звукам. А палач продолжал проводить вдоль плеча своим орудием, словно и правда очищал от чешуи рыбу. Возможно, он и был поваром, совмещая с этим делом обязанности палача при военной тюрьме «Весёлой могилы».

Срезав всю выпирающую кожу, палач ещё сильнее сжал сетку. Теперь из ячеек выпирало окровавленное мясо. Он вопросительно взглянул на двоих.

— Хватит на сегодня, — велел один, — на одну руку положено четыре дня. Когда она станет просто белой гладкой костью, мы перейдём ко второй. Потом к ногам. А потом замотаем тебя в эту сетку всего. Не бойся, ты всё это время будешь жив, лаомаоцзы*.

Сетка была снята, и врач уже обрабатывал мою кровоточащую, кипящую дикой болью руку антисептиком. Потом, перевязал её и ввёл мне какие-то лекарства. Меня вновь оставили в клетке. В эту ночь голос не спрашивал меня ни о чём, да я бы его и не понял — для меня существовала одна только всепоглощающая, вселенская боль.

Я спал без пижамы, и потому в мерцающем свете монитора, на котором какие-то ковбои палили друг в друга из револьверов и картинно падали, поглядел на своё левое плечо. Я давно уже привык к его странно-розоватой поверхности и проступающим кое-где шрамам швов. Но сейчас я вспомнил, как долго и болезненно заживала эта рука в госпитале Благовещенска, где мне несколько раз пересаживали кожу. Полностью скрыть следы той пытки не смогли самые искусные врачи.

Это случилось после очередного ворвавшегося в мою камеру снопа света и голоса офицера из Пекина:

— Ваше правительство готово обменять вас на находящегося в русском плену генерала Ли Вэня. Вам повезло, лаомаоцзы [79] Лаомаоцзы — «белый волосатик», так китайцы ещё с XVII века называют русских. , вы будете жить.

Я быстро раскурил наполовину набитую трубку, пытаясь успокоиться. Лязгнула открывающаяся дверь. Шорох шёлка, жемчужно-серого пеньюара, накинутого на такую же серую ночную рубашку. Словно светлая песчаная змея вползла ко мне.

— Милый, что с тобой?

Имитируя неловкое движение трубкой, я погасил окно со своим романом.

— Не спится.

— Позвать андра сделать укол?

— Не стоит — покурю, лягу и усну.

С упрёком:

— Ты слишком много куришь. Тебе это вредно.

— Ты права, милая.

Я выбил трубку, выключил компьютер и лёг на предупредительно приподнявшуюся под мою голову подушку.

— Если опять будут плохие мысли, зови меня, не стесняйся.

У неё действительно обеспокоенный голос. И поцелуй её подлинно ласков. Кто же ты, Илона, и что ты делаешь со мной?

— Илона!

Она обернулась. В её позе — беспокойство.

— Откуда у меня шрамы на плече?

Жена опять подходит и ласково гладит меня по волосам.

— Ну вот, опять ты об этом. Я тебе много раз рассказывала — это всё после того бункера, на тебя свалилась какая-то арматура, а потом начался пожар. Тебе повезло, что тебя вытащили, а потом ты попал в приличный госпиталь. Но с тех пор ты так и остался весь в шрамах. Но я тебя и таким люблю. Спи, родной!

Она целует меня в нос и уходит.

Притворяюсь, что сплю, ожесточённо думая, что делать дальше. В принципе, всё понятно: это заговор Анвара и Илоны. Были ли они любовниками или просто сообщниками, меня сейчас интересует мало. Во мне проснулся инстинкт военного разведчика — выжить любой ценой, выкрутиться из любого положения. Я ощущал в себе обрывки воспоминаний о боях и операциях, об убитых мной врагах и погибших друзьях. О книгах, которые я писал в чаду вдохновения, иногда целыми ночами. И как ОНА помогала мне. Да, Илона действительно была литературным агентом. Моим литературным агентом. И первые свои, ещё неумелые, опусы я опубликовал, благодаря ей.

Хотя не совсем. Я вспомнил невысокую изящную фигуру и лицо, привыкшее сдерживать эмоции так, что казалось — этот человек из камня. Но я хорошо знал, что это не так, потому что видел его во многих ситуациях. Президент. А позже — Государь, первый в возрождённой Империи. Первоначальный мой писательский успех был ещё и следствием слухов о наших дружеских отношениях, хотя он и пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне продвинуться. Если бы я попросил, пошевелил бы, конечно, но я не просил, мне достаточно было моего пера… вернее, клавиатуры. И Илоны, которая поддерживала меня во всём.

Но я точно помню, что у нас с ней никогда не было любовных отношений, не говоря уже о браке. Дружба, беседы о литературе, милые посиделки в кафе. И всё.

Когда по окраинам мира ещё затухали последние всполохи войны, Государь умер от лучёвки, всё-таки доставшей его во время атаки на Москву. Слава Богу, он оставил почти взрослого наследника и умного регента, которые довольно успешно продолжают его дело. Я перестал носить неофициальный титул «личного друга», но это меня мало волновало. Я искренне горевал по Государю, но и сам был уже всемирно известен и богат — так быстро обрасти деньгами и славой можно только после большой войны.

Да, ни одной моей фотографии не было в свободном доступе, разве что в закрытых архивах — эту неприязнь к тиражированию своего лица в меня накрепко вбили ещё в разведшколе. Илона поддерживала эту мою прихоть — ей казалось, чем таинственнее ведёт себя писатель, тем лучше продаются его книги. Хм, похоже, теперь она достигла пределов таинственности… Надо полагать, тиражи у меня сейчас бешеные.

А потом… Потом я исписался. Не мог вымучить из себя ни одной приличной строчки. Словно бы всё рассказал людям, и больше мне им говорить нечего, да и незачем. Где-то в это время в нашей жизни появился Анвар — в качестве доброго друга. Он поддерживал меня, проводил какие-то процедуры, чтобы реанимировать мой писательский дар. Уверен, нашла его Илона. Но что было потом…