Пол Андерсон - Игры Сатурна. Наперекор властителям

Она закусила губу.

— Он готов даже оставить свою жену.

— Я надеялся, что и ты сможешь поступить так же.

— Нет, я не выдержу этого. Я слишком… земная. Все это мне слишком дорого.

— Ты что же думаешь, что мне нет до этого дела? Или что мне нет дела до тебя? — Он привлек ее к себе.

Они были совсем одни. На траве над прибрежной полосой, они предались любви…

— В конце концов, — сказал он немного погодя, — этот вопрос не встанет так серьезно еще годы и годы.

«Я не приду в себя быстро. Невозможно просто так запихнуть человеческую жизнь в новое тело». Это была первая реальная мысль, которая возникла у меня, когда я выплывал из бездны, где эхом отдавались голоса, а потом медленно появился свет, образы, целые сцены: мое прикосновение к панели управления; отец, поднимающий меня и сажающий к себе на плечо, которое было так высоко, как будто паришь в небе; листья, плавающие в коричневой луже; волосы Мэри, щекочущие мой нос; мальчишка, стоящий на голове в школьном дворе; старт ракеты, звук и свет, которой потряс меня до мозга костей; мама, дающая мне свежевыпеченное имбирное печенье; мама, лежащая мертвой, и ее незнакомое лицо; и Мэри, держащая меня крепко за руку, Мэри, Мэри, Мэри.

Нет, это не ее голос, это голос другой женщины, чей же? А, да, Корины! И меня коснулись рукой и обняли гораздо нежнее, чем я мог ожидать. Я пришел в полное сознание в свободном полете в руках робота.

— Джоэл, — пробормотала она, — Добро пожаловать!

Меня как будто ударили. Не важно, как медленно происходило мое пробуждение: все равно это было неожиданным. Я принял анестетики, прежде чем меня отправили под сканер, я упал в головокружительную бездну сна, и вот теперь у меня не было веса, металл и механизмы, теснившиеся вокруг меня, и я смотрю вовсе не в глаза, а в блестящие оптические сенсоры.

— О Господи, — говорю я. — Наконец-то это произошло!

Это я. Я — единственный Джоэл! Точно, Джоэл, а не кто-нибудь другой.

Я внимательное осмотрел все свое обнаженное тело и понял, что это не может быть правдой. Шрамы, брюшко, седые волосы кое-где на груди пропали. Я — привлекательный, двадцатилетний, хотя мне уже полвека. Мне не хватает воздуха.

— Успокойся, — говорит Корина.

И корабль говорит моим голосом:

— Эй, там! Проще смотри на все это. Тебе придется пройти еще долгий курс лечения и тренировок, пока ты будешь готов к действиям.

— Где мы? — вырвалось у меня.

— Сигма Дракона, — сказала Корина, — На орбите вокруг самой изумительной планеты — с разумной жизнью, дружественной, а ее красоты просто невозможно описать словами, «красота» — слишком невыразительное название для этого…

— Как дела дома? — прервал я ее, — Я хочу сказать, как там все было, когда ты… мы… отправились в полет?

— Вы с Мэри становитесь все ближе, тебе уже семьдесят лет, — ответила она. — И с детьми и внуками все хорошо.

«Девяносто лет назад!»

Я ушел в лабораторию, понимая, что одно мое «я» выросло на Земле и уйдет в нее. Но этим «я» сейчас я не был.

Я не знал, как трудно это будет вынести.

Корина находилась всегда рядом. Для нее было привычно никогда не спешить сообщать последние новости, которые она знала о себе. Я думаю, ощущая собственную невесомость в ее руках, стараясь не закричать, что именно поэтому мое тело было запрограммировано первым. Ее тело справляется со всем этим лучше.

— Еще не поздно, — умоляла она его, — Я еще могу перерешить все по-твоему.

Седая голова Олафа сделала отрицательный жест.

— Нет. Сколько раз можно повторять?

— Больше не буду, — вздохнула она. — В течение месяца будет сделан выбор.

Он поднялся из своего кресла, подошел туда, где она сидела и провел своей большой натруженной рукой по ее щеке.

— Прости, — сказал он. — Очень мило с твоей стороны, что ты намереваешься взять меня с собой. Мне не хочется причинять тебе боль, — (Она могла представить свою натянутую улыбку.) — Но правда, почему ты так уж желаешь слышать мое ворчанье несколько тысячелетий?

— Потому что ты — Олаф, — ответила Корина.

Она тоже встала, подошла к окну и остановилась, смотря в него. Был зимний вечер. Снег лежал густым слоем на крышах старого города, шпили высились в тревожном блеске, на небе сияло несколько звезд. Мороз придал резкость грохоту проезжающего транспорта. Комната с ее теплом и маленькими сокровищами казалась, как в осаде.

Она продолжила:

— Разве ты не понимаешь, что индивидуальность внутри робота не просто изуродованный калека? Некоторым образом и мы находимся, как в клетке, внутри человеческого тела и чувств. Перед нами вся Вселенная, и мы можем стать ее частицей. Включая вселенную твоих чувств ко мне.

Он подошел к ней.

— Можешь называть меня реакционером, — проворчал он, — или обученной обезьяной. Я же столько раз объяснял, что мне нравится быть тем, кем я есть, и слишком поздно начинать какую-то новую жизнь.

Она повернулась к нему и сказала тихо:

— Ты можешь начать с того, кто ты есть сейчас. Мы начнем вместе. Снова и снова.

— Нет. У нас головы слишком старые.

Она улыбнулась потерянно.

— «Если бы молодость знала, если бы старость могла…»

— Нас стерилизуют?

— Только при необходимости. Не стоит растить детей на какой-то похожей на Землю планете. В противном случае, Олаф, даже если ты отказываешься, я полечу, несмотря ни на что. С другим мужчиной. Но мне всегда хотелось, чтобы им был ты.

Он сжал кулак.

— Хорошо, черт побери! — заорал он. — Хорошо! Я тебе скажу настоящую причину, почему я не пойду под этот проклятый сканер! Я умру от ревности!

Здесь так здорово, что невозможно описать, невозможно понять, пока мы медленно не врастем в нашу планету.

Потому что это — не Земля. Земля навсегда осталась позади нас, меня и Джоэла. Солнце — расплавленный янтарь — огромное на фоне фиолетового неба. В это время года его подружка восходит где-то в полдень — яркозолотая звезда, которая омоет ночь колдовством под созвездиями и тремя быстрыми лунами. Теперь ближе к концу дня оттенки вокруг нас — ярко-зеленые холмы, высокие сине-фиолетовые деревья, радуги на крылышках бабочек, которые ликуют повсюду, — стали такими богатыми, что наполнили собой воздух: весь мир блестел. Далеко на равнине стада животных ловили эти отблески на свои рога.

Когда мы вернулись в свой лагерь, то сняли ботинки. Дерн — ни трава и ни мох — пружинил под ногами, холодя пальцы. Близкий лес благоухал различными запахами, один из которых напоминал розмарин. Еще ближе пахнуло дымком от костра, разведенного Кориной, пока мы делали свои изыскания. Запах забрался мне в ноздри и задел самые отдаленные места моего мозга: воспоминания о запахе сжигаемой осенней листвы, об ослепительном свете после темноты — о том одиночестве, которое чувствовалось без Земли, о домашнем очаге, в тепле которого я сиживал в Рождество с детьми.