Марина Дяченко - Утопия

«Привет».

Юлька обняла себя крепче. Подняла голову к плоскому экрану, с которого без улыбки смотрел знакомый — слишком знакомый… кто он ей? Человек?

— Пан, почему так? Пан, почему? Ты же их свел? Это же ты их свел почти пятнадцать лет назад — значит, они подходили друг другу? Ты же не мог ошибиться?

— Я не сводил их — я же не сваха! Они сами друг друга нашли… Но люди меняются со временем. Потому что они люди, а не камни какие-нибудь. Хотя и камни тоже меняются.

— Не верю. Как полет летящего камня — траекторию — можно высчитать, так и человеческие отношения… Зная все, что знаешь ты… Учитывая каждое событие в прошлом и будущем…

— События в будущем учитывать нельзя. Они не предопределены…

— А что такого случилось? Ни одного события в их жизни, которого ты не мог бы просчитать заранее… Рождение ребенка, ссоры с дедушкой Алексом… Работа… Ничего особенного…

— Тебе сколько лет?

— Двенадцать.

— А иногда мне кажется, что ты старше меня… Судя по твоим речам…

— Ничего смешного! Я не спорить к тебе пришла… Я вот что: соедини их заново. Я так хочу.

Пандем молчал. Смотрел.

— Значит, так, — сказала Юлька, и ей самой показалось, что внутри ее голоса прозвучал упрямый голос дедушки Алекса. — Или ты их снова соединяешь — ты можешь, я знаю…

— Они у нас люди или кто? Куклы?

— Они муж и жена! Они мои родители и должны жить вместе! Чего бы там им не хотелось!

— От того, что они не будут жить вместе, они не перестанут быть твоими родителями…

— Пан, не мути воду… Ты меня любишь?

Тот, кто смотрел с экрана, мигнул.

— Да.

Сказано было коротко и кротко. У Юльки по спине пробежали мурашки: она сразу поверила. Как верила уже много раз.

— Пан… Милый… Послушай меня. Только послушай. Ты ведь можешь это сделать. Никому не будет хуже. Будет лучше! Пусть мама… Молчи! Я все знаю, что ты мне скажешь. Но это ведь особенный случай. Ты признай: я ведь особенный ребенок тоже… Другим хоть бы что, пусть их родители хоть на Полярной платформе… А я так не могу! Ну пожалей ты меня… Никто ведь не узнает, что ты отступил от своих этих проклятых принципов… Пожалуйста!

— Пятнадцать лет назад, — глухо сказал Пандем, — другая девочка… Она была чуть постарше. Хотела выйти замуж за твоего отца. Она его действительно любила. И говорила очень похоже… Только если бы я тогда «подсудил» ей, тебя бы не было, Юль…

— Если ты меня не послушаешь, — сказала Юлька тихо, — значит, я для тебя — ничто.

— Это неправда. Юлька, ты для меня очень многое. Ты — это часть меня. Тебе надо не темный и не золотистый, а наоборот, бело-розовый, очень светлый оттенок лица, и тогда ты сможешь хорошо менять цветовую гамму глаз…

Тот, что смотрел с экрана, протянул вперед руку; в руке было круглое зеркало, и Юлька увидела в нем свое отражение — со светящейся молочным светом кожей, с вишневыми выразительными глазами — тот самый эффект, который она тщетно пыталась отыскать в коробке с новейшей косметикой.

Юлька облизнула губы.

— Я знаю, каково тебе, — тихо сказал тот, что смотрел с экрана. — Твоим родителям не легче… Позвони отцу.

Юлька глубоко вздохнула. Тряхнула головой, будто сбрасывая наваждение:

— Я не понимаю. Нам троим плохо — почему ты не можешь сделать хорошо?

— Потому что ты человек и твои родители люди.

— А люди — значит, должны мучиться? Человек — это тот, кому плохо?

— Человек — это тот, кто обладает волей.

— А в моей воле отказаться от воли?

— У тебя очень сильная воля, ты не можешь от нее отказаться.

— Ты врешь, — сказала Юлька и испугалась собственных слов. Но потолок беседки не обрушился на нее, и мир вокруг не вывернулся наизнанку; она посмотрела в глаза тому, кто был по ту сторону экрана, и повторила теперь уже твердо: — Ты врешь! Либо в том, что меня любишь, либо в том, что не можешь ничего изменить!

Пандем молчал. Зеркало в его руке отражало некрасивую, красную от злости, с перекошенным ртом Юльку.

— Я для тебя всего лишь муравей на муравейнике, — сказала Юлька и снова услышала в своих словах дедовы интонации. — Если ты меня не послушаешь… я уйду от тебя. Я больше никогда с тобой не заговорю. Я стану «Без Пандема». Ты этого хочешь?

— Нет, — сказал ее собеседник быстро, даже слишком быстро, так, во всяком случае, Юльке показалось. — Я этого не хочу.

— Так вот это мое последнее слово! — сказала она и поднялась. — Даю тебе один день на размышление… Один день! Если завтра мама не позвонит отцу — я не скажу тебе больше ни слова, никогда! Понял?!

Экран погас.

Некоторое время Юлька оторопело смотрела на черный прямоугольник. Никогда прежде Пандем не уходил первым, никогда.

Арина Каманина любила свое утро. В восемь часов заводил песню будильник — негромкую, осторожную, прогоняющую сон моментально и напрочь. В восемь сорок она выходила из физкабинки голая, мокрая, горячая, ни о чем не думающая, кроме предстоящего завтрака с чашкой горячего тоника.

В девять ноль девять она открывала дверь беседки и ровно в десять минут десятого усаживалась перед железным зеркалом в серебряной раме. Сегодня, впрочем, она пришла на минуту раньше; села, положив подбородок на сплетенные пальцы, глядя на собственное отражение.

Для женщины на пороге пятидесятилетия она выглядела, пожалуй, идеально. Овал лица почти не изменился. Веки оставались упругими. Редкая седина в светло-русых волосах не старила, скорее, придавала шарм. Арина могла бы родить ребенка, если бы захотела.

— Доброе утро, Пан.

Зеркало потемнело. Вместо Арины в нем отразился Пандем — иногда ей казалось, что он такой же, каким был и пятнадцать, и двадцать, и двадцать пять лет назад. А иногда — что он изменился; во всяком случае, если бы отражавшийся в зеркале был человеком, она не могла бы определить его возраст.

Пандем кивнул. Ничего не сказал в ответ; это не была грубость. Арина откуда-то знала, что их утренние встречи — короткие — столь же много значат для него, как и для нее. Может быть, поэтому они говорили всегда мало.

Сперва она не верила, что Пандем приведет в действие свой план насчет беседок. Потом злилась. Потом впадала в отчаяние. Потом успокаивалась, поддаваясь на уговоры Пандема.

Потом — когда Пандем был уже только в беседках — она ничего не могла делать, ездила по городу внешне бесцельно, а на самом деле от беседки к беседке. Она прошла их все. И в каждой проводила не меньше часа; Пандем не упрекал ее и не стыдил, он прекрасно понимал, что это пройдет.

И прошло. Арина устала. А потом — привыкла.

Она могла бы сказать: Пан, мне не хватает тебя. Я признаю твою правоту: общаться с тобой ежесекундно я не должна, не могу, у меня атрофируется желание — и возможность — принимать решения, вообще чего-то хотеть… В моей теперешней жизни есть свои преимущества. Во всяком случае, каждое утро я просыпаюсь, зная, что увижу тебя через час и десять минут. И каждый вечер я засыпаю, зная, что ты со мной всегда и что ты думаешь обо мне. И, в конце концов, я все равно говорю с тобой — по привычке, — хотя ты мне не отвечаешь.