Павел Виноградов - Странные существа (сборник)

– Здравствуйте, капитан, – ответил я, еле ворочая сухим, как столетней давности собачий кал, языком.

Пришлось глотнуть рома, чтобы сказать ещё:

– Удивительно видеть вас здесь.

Он тоже глотнул из невесть как случившейся в его руках бутылки.

– Чему же ты удивляешься, Билли, – из его пасти вырвалось маленькое облачко дыма. – Я всегда остаюсь со своей командой. Разве не я сидел с вами в трюме, когда там тлела сера? И высидел до конца.

Я пожал плечами.

– Это потому что адово пламя вам не в новинку, сэр.

И тут я заметил, что лицо его – лицо Тича, оплыло, плоть слезала с него, один глаз вытек, показалась глумливая улыбка черепа. А второй глаз вспучился и стал как у лесной совы. И в чёрной бородище застряли водоросли и шевелились морские гады. И воняло от него, не как от живого Тича – застарелым потом и перегаром, а как смердит от пролежавшего пару дней на солнышке покойника. И понял я, что это сам чёрт Дейви Джонс пожаловал по мою душу, приняв для этого образ моего капитана. Очень удачный ход с его стороны.

Он понял, что я его узнал.

– Ну что, Билли, – проскрипел он, – вот и пришёл твой час. Твой и твоей вшивой команды.

Дьявол отсалютовал мне бутылкой, глотнул и захохотал, как безумный. Голова его тряслась и дёргалась, словно у Панча.

Я, видать, немного остолбенел. Просто глядел на него, так долго, что стало казаться – сливается он с сиянием океана и окружает мой остров со всех сторон. И всё же он был тут и продолжал надо мной глумиться.

– Ты же всегда знал, что тем и закончится: идти тебе в мой сундук на веки вечные.

Он глядел мне прямо в лицо и ухмылялся, как смерть.

– Ты столько ходил под флагом Тича, но так и не понял, что он обозначает.

Из пустой глазницы выскользнул маленький чёрный краб и спрятался в лохмах бороды.

– Это ведь я на том флаге, – совиный глаз стал бешено вращаться, из пасти опять вырвался дым, – а часы – это ваша жизнь, ваша проклятая жизнь, текущая, как песок сквозь мои пальцы.

Он подобрал горсть песку и показал, как у него течёт моя жизнь.

– А сердце – это ваши сердца, – продолжал он, и дым валил из него, – и я пронзаю их, но не когда вы умираете и идёте ко мне, нет, сэр, я уязвляю их сразу, как вы родились. Я помечаю вас, и никто, никто из вас не может стать иным. Вы мои!

Слова его стали складываться в какой-то дьявольский псалом:

– Ты пойдёшь со мной, и вся твоя команда, в мой сундук, где мокро и прохладно, в вечный покой, да не такой, какой хотели, а какой вам дам в доме моём сыром. Йо-хо-хо, и в бутылке ром!

И тут меня взяла ярость, какой не знал я от юности. Я швырнул в него полупустую бутыль, выхватил саблю и заорал:

– Ты всё лжёшь! Прочь с моего острова!

Я рубил его и орал «йо-хо-хо», а он ухмылялся и изменялся, как дым, и корчился передо мной, пока не исчез, полностью влившись в небольшое чёрное пятно на сиянии океана. Пока я пытался отдышаться, пятно всё росло и обернулось идущим к острову кораблём. То была «Месть королевы Анны», и я подумал, что старый чёрт Тич решил поглядеть, как мы тут посекли друг друга, и когда увидит, что его план не удался, спустит на нас своих псов. Но я, шкипер Билли по прозванию Бонс, не собирался им уступать – это был мой остров, я купил его у смерти и дьявола, и заплатил дорогую цену. А теперь они дорого заплатят за высадку на него. Я поднял саблю и пошёл к тому месту, куда должна была причалить «Анна». Я запел «йо-хо-хо», и песню подхватили ребята: безумный Луи, скрюченный Пол, Билл Джукс, вокруг изорванной спины которого вились мухи, рыжий Аллардайс, Израэль Хендс и все пятнадцать человек – пьяная команда Сундука Мертвеца.

Но когда корабль подошёл, мы увидели, что с бушприта его свешивается, ухмыляясь оголённой челюстью, обклёванная чайками мёртвая голова капитана Эдварда Тича.

22 ноября 1718 года «Месть королевы Анны» попала в засаду, устроенную лейтенантом Робертом Мэйнардом. В абордажном бою пали Тич и вся его команда. Голову Чёрной Бороды Мейнард приказал подвесить на бушприте захваченного судна и отправился за пятнадцатью пиратами, которые, как ему было известно, находились на рифе Сундук Мертвеца. Тринадцать из них были осуждены и повешены, юнга Луи Арот оправдан. Шкипер Билли Бонс ожидал казни, отсроченной, пока он не выздоровеет после ампутации ноги. Однако за это время король решил продлить срок действия амнистии, и Бонса пришлось освободить. Его выслали в Англию, где хромой калека умер в нищете.

На мне серая «тройка», розовый галстук, очки в тонюсенькой оправе, гармонирующие с лысым дедушкой на лацкане. И работаю там, где сумасшедшему из простой семьи ни хрена не светит. Но я-то не из простой семьи, хоть и сумасшедший.

Вот когда я носил длинные хайры, клочковатую бородку и потертые джинсы, тогда был нормальным. Наверное. Но семья все равно была не простой. Впрочем, может быть то, что случилось с моими предками, считается здесь за рядовое происшествие? Может, это мои сдвинутые мозги придали ему глобальный смысл, а на самом деле для страны Советов это буднично? Может, у всех у нас тут поселилась за левым плечом ласковая черепашка, ждущая момента прокусить вену под коленом? Хрен его знает, я дурак. Мое дело – ходить на работу, призывать к продвижению и восхищению, а после глотать «колёса», много, потому что они тянут желудок и покачивают мозги, а потом можно уснуть и не видеть во сне личико милой девочки, с которой повстречался я…

Впрочем, до судного дня происходили всякие события, о которых придётся поведать. Как сказано, род мой знатен: ведется от Адама, а прослеживается с прадеда, потомственного сибирского варнака. Парадный портрет оного тэт-а-тэт с замечательным советским писателем, в суровые годы гражданской войны бывшим прадедовым командиром и другом, некогда гордо украшал отцовский кабинет. А орден Красного Знамени, вручённый заслуженному пращуру за беззаветный героизм самим всесоюзным дедушкой Калининым, был цинично обменян мною в детстве на серию бурундийских марок.

Это потому, что меня, подрастающего охламона, прадед и славные его регалии интересовали мало. Так же, как и отец с его партсекретарством на важном объекте народного хозяйства. Где, кстати, работаю нынче и я. Но этим почти все наши с папашей точки соприкосновения исчерпываются. Лет до двенадцати я ездил с ним на ежевоскресные рыбалки – кажется, единственную отдушину в его номенклатурном функционировании. Потом же занялся другими делами, предоставив ему единолично наслаждаться дрожанием лески, ибо, поистине, он удил рыбу, а не бухал на воле и не изменял супруге.

Маман, однако, всё равно крайне не одобряла папины вылазки. До последней включительно, после которой мы имели несчастье наблюдать на столе в городском морге папашин раскроенный череп. Поскольку партсекретари не погибают на рыбалке, ударившись о подводные камни, некролог в местной газете уведомлял лишь, что верный и стойкий товарищ скоропостижно скончался. Не погибают подобные персоны и при загадочных обстоятельствах, поэтому смертный ужас вздутого лица, кольцеобразные синяки на предплечьях и вереница мелких ранок под левым коленом ничуть не заинтересовали следственные органы. Впрочем, осиротевший наш дом посетила-таки парочка чекистов. Проформы ради, не иначе: побеседовав несколько минут с маман, очень вежливо простились. Вражеской диверсии, выходит, не заподозрили.