Дарий Дюже - Сады проклятых. Путь души

Ботинки покачивались, словно слабо веющий тёплый ветерок мог раскачать нечто столь тяжелое. Белый волк, задрав морду, раздумчиво наблюдал за оригинальным маятником уже несколько минут. И вдруг, враз приняв решение, поднялся на задние лапы, зубами вцепившись в один из ботинок, сорвал с ветки. При этом второй, перекинувшись через ветку, весьма ощутимо стукнул его носком в лоб.

Быстро обрыскав полянку, на которой переодевалась девушка, белый волк отыскал несколько лоскутов ткани и обёртку от шоколадки. Собрав всё до кучи, вырыл неглубокую яму, спихнул всю добычу и старательно загрёб землей, приминая получившийся холмик носом. Когда он сравнялся с уровнем дёрна, крест-накрест провёл лапой, оставляя быстро тускнеющий серебристый след когтей. Пронаблюдав, как рана земли затягивается молодой порослью травы, развернулся и потрухал по дороге – вслед прошедшей , злорадно оскалив зубы на выпорхнувшую из кустарника чёрную птицу. Хозяин здешних мест не дремал, но, увы и ах – был далеко не всемогущ и не всевидящ. Иначе не допустил бы существования Белого Волка.

Ночь. Между часом быка и часом волка. Уличные огни бродят отсветами теней по комнате. Там не темно – просто не надо света.

Юноше, только вышедшему из душа, с полотенцем вокруг бёдер, кажется, что кожа девушки, лежащей на разобранной кровати, слабо, призрачно светится. Лёжа на животе, удобно опустив голову на руки, слегка насмешливо улыбается, наблюдая за ним.

– Прихожу домой, а там девушка. В постели. Голая. Ну я и обалдел… – негромко произнесла она, вспомнив конец какого-то анекдота, – Доро, у тебя сейчас именно такой вид.

– Дурацкий? – улыбнувшись, спросил.

– Угу. Ты что, впервые меня видишь?

– Любуюсь. Ты такая красивая…

– Подхалим. Ничего у тебя не выйдет.

– Чего бы я ни отдал, чтобы ты отказалась от своей затеи, Мифа…

– Не надо, не порть настроение.

– Ты собираешься не настроение испортить, ты собираешься сломать две жизни. И свою, и мою. Ещё и брата.

– Так и знала, что научные сотрудники – жуткие зануды, особенно физики. Не надо Доро, не порть эту ночь, тем более что она может быть последней в нашей жизни.

– Это от тебя зависит…

– Хватит, – Суламифь встала, кутаясь в простынь. Не потому, что было холодно или же она стеснялась своей наготы. Нет. Ей нужна была уверенность, уверенность, что бы не свернуть с пути, она не в простынь заворачивалась под взглядом любимого человека, девушка напоминала себе самой – пути назад нет. – Или я уйду немедленно.

Утро неотвратимо приближалось, ночь, стаей чёрных птиц, умчалась на закат, оставив зарождающемуся дню глубокую, бездонную, неохватную синь безоблачного неба. Если б можно было крикнуть: «Остановись мгновенье, ты – прекрасно!», и навсегда замереть в этой секунде вечности! Но для влюблённых любая вечность проходит в один миг, и с каждым новым лучом пробуждающегося солнца приближался момент разлуки.

Фёдор стоял у окна, глядя на просыпающиеся огни вечернего города, не замечая, что комкает в кулаке очередной листок с заявлением об увольнение по собственному желанию. Он не видел мигающих огоньков трасс и широких взмахов крыльев летунов, уставших за день, лишь отражение лица в стекле – не своего – Суламифь. Она ушла. А он остался. Делать карьеру, сидеть в мягком кресле и насыщаться гранитом познания. Чувствовать к себе отвращение и ненависть. И пустоту в душе. Почему? Зачем? Неужели же чувства так слабо связывали их, что не смогли удержать её от рискованного, безрассудного похода? Неужели же знать правду – сомнительную правду – для неё намного важнее, чем быть любящей и любимой? Эгоистка. Бессердечная эгоистка. Самая любимая. Фёдор вздрогнул, когда отражение в стекле – в памяти – печально улыбнулось, глядя на него с грустью, с непередаваемой словами нежностью любящей души.

Презрение к себе, боль и страх потери, надежда всё исправить расплавленной магмой жгли душу, и лишь действия могли утихомирить чувства.

Когда запиликал селектор и голос секретаря вызвал его к замдиректора, понял, что окончательно скомкал и разорвал заявление. Быстро написав новое, тринадцатое по счёту, решительно отправился отвоёвывать свою свободу и право быть с тем, кто дорог.

Рассветные лучи застали летуна, нёсшего Фёдора, на подлёте к отрогам гор, скрывавшим точку прохода в тот мир, куда отправилась Суламифь. Небо было ясным и высоким, и лучи солнца казались от этого ещё пронзительнее и ярче. Фёдор решил, что будет считать это хорошим предзнаменованием для начала пути. Для начала новой жизни. Он чувствовал себя уставшим после вчерашней беготни по кабинетам, объяснений и требований, ожиданий и вновь: объяснений, объяснений, объяснений… почему он должен что-то кому-то объяснять, когда хочет просто быть с любимым человеком, хочет уберечь и поддержать её? Какое они имеют право отнимать у него время? Бюрократы, бюрократы, бюрократишки, жидконогие козявки-букашечки…

Вырвавшись на свободу из бумажной темницы волокиты, помчался по магазинам, покупая всё необходимое в походе – хорошо хоть, что они работают круглосуточно, иначе бы задержался ещё часов на десять. А это была непозволительная задержка.

Летун заложил плавный вираж, заходя на посадку, и Фёдор увидел, что на посадочной площадке уже сидит один из собратьев крылана. Естественно, окна – в прямом смысле слова, в полуживом теле летуна не было, но видеодатчики выводили голографическую картинку пейзажа в «салоне». Возле нетерпеливо переминающегося с лапы на лапу транспорта (так ведут себя только очень молодые особи) , неподвижно стоял мужчина. С такой высоты было невозможно различить лица, но юноша и так догадывался, кто его ожидает.

– Доброго утра, профессор! – выпрыгивая из транспорта, воскликнул он. Не смотря на минувший трудный день и хлопотливую ночь, он был юн и бодр, и энергия бурлила в нём, требуя действия. Фёдор вдруг понял, что сам себе напоминает летуна, который принёс профессора сюда: не смотря на дальний путь, тот вновь был готов сорваться в движение.

– Доброго, – хмуро, едва ли не сердито ответил тот.

На Степана Никанорыча было больно смотреть, Фёдор неожиданно вспомнил, что совсем недавно они отмечали юбилей – профессору исполнилось восемьдесят. Несмотря на столь почтенный возраст, Степан Никанорыч выглядел крепким мужчиной, следил за своей внешностью и одеждой – этому немало способствовало то, что он до сих пор занимал руководящую должность в НИИ, где собственно и работал Фёдор. Но сегодня весь возраст, что называется, был «на лицо»: кожа посерела, под глазами набрякли мешки, глубоко прорезались морщины, обычно незаметные, поскольку профессор часто и с удовольствием смеялся, обладая жизнерадостностью, которой так часто не хватает людям даже намного моложе.