Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1

Князь Андрей отвернулся.

– Да что же ты такое говоришь? Да время ли?! Брось, брось, князь, – у говорившего от смущения и растерянности слова вырываясь в обычной простоте, лишь обнажали правду, ту самую правду, которую знали и чувствовали оба.

Все это время графиня Ростова, стоя у стены в другой комнате со стаканом в руке, вытирала слезы.

– Что же ты не идешь? Наташа? – другая девушка, прижимая кулачки к груди, растерянно смотрела на нее. – Что же ты?!

– Ах, Соня! Ты не понимаешь! Ты не понимаешь! Им нужно побыть вдвоем, ему нужно… он спрашивал… И потом, в таком виде… упаси бог! – она отшатнулась назад, и пальцы снова потеплели от слез на платке, делясь с ангелами вышитыми на нем.

– Ты… Пьер… – князь Андрей потянул друга за ладонь. – Безухов наклонился. – Ты никогда не убивай никого… слышишь… ни ее, ни других… – Дыхание стало частым. – Потому что убиваешь в себе… – он опять сглотнул, – нет того… ни голоса, он только слышится, ни совести – она обманывает, ни государя… что заставит поверить в… нужду человеческую в этом… Чужой это голос и не совесть вовсе. Сбереги себя…

– Постой, постой… тебе тяжело… погоди, сейчас… мы обсудим, непременно обсудим… – Безухов отпустил, наконец, руку, снял очки и стал зачем-то тереть стекла. Он делал то, что так было знакомо Болконскому, да и всем знавшим его – привычка не видеть, спрятаться, ослабить растерянность, толкала Пьера на такую хитрость всегда. Князь Андрей улыбнулся.

– Да! Я же привез лекарство! Вот… вот, где же оно, – Пьер зашарил по карманам, – вот, вот. Ты поправишься! – Безухов улыбнулся. – Мне доподлинно известно! Доподлинно! Я скажу, да, да, расскажу… – дрожащей рукой он положил на блюдце коробку. – Удивительное со мной происшествие… веришь ли, какая-то чудачка… нет, потом, сейчас не об этом… Ах, боже мой! Я… лучше позову Наташу…

Через минуту у постели несчастного были все. И Соня, и старая графиня, и лекарь, и дворовая девка с подносом. Возбуждение и улыбки, украдкой пожатые руки, всё говорило о «надежде», которую привез знакомый семьи. Всё, кроме выражения лица Болконского. Он уже знал много больше не только людей вокруг, но и всех на земле. И тех, что метались в бреду в соседних избах, и тех, что еще только готовились убивать по обе стороны дикого поля тщеславия человеческого, и умирать за него же. С каждым взмахом собственного палаша, с каждым своим словом. И даже тех, кто никогда не увидит и не переживет того, что видел он, но также будет убивать, убивать и убивать. Понимал и самое главное, самый ужас явления – никто не мог остановить людей в этом мире. Глаза лежавшего медленно переходили от одного персонажа его жизни к другому, от одной ошибки или заблуждения к другой. И ошибки, и заблуждения не были только эти лица, но все и всё на удалявшейся от него земле.

Безухов что-то говорил лекарю, то и дело оглядываясь на Болконского. Соня, замерев и отсутствуя, не отводила взгляда от постели. Наташа, дрожа от волнения, прижалась к старой графине:

– Матушка! Матушка!.. – шептала она. – Я знала, знала… я верила!.. – дочь обнимала плечо женщины, – я знала, что Петр Кириллыч не просто так! Он добрый, он милый, с ним всегда счастье!., ведь так, не молчите же, ну право, матушка!

Старая графиня, тоже отирая слезу, пыталась сохранять спокойствие.

Князь Андрей, услыхав слова Ростовой, закрыл глаза и отвернул голову, едва заметно махнув рукою в сторону двери. Все затихли и по очереди вышли. Остались лекарь и Наташа.

Первый долго вертел в руках странную упаковку, что-то бормоча, затем пластинку с пилюлями и, наконец, разобравшись, извлек две первых:

– Выпейте сударь.

Наташа протянула стакан. Болконский отрицательно покачал головой. Губы зашевелились. Ростова быстро наклонилась.

– Не сейчас, оставьте… я сам. Ступайте.

Когда все ушли, князь Андрей взял пилюли, и рука медленно опустилась под одеяло, в карман пижамы.

Через четыре дня их там было восемь.

На пятый дверь заскрипела по-другому… Чужой, холодный голос, пробиваясь сквозь мессу Баха «си минор», склонился над ним:

– Ты сам выбрал…

Воздух, потяжелев, тронул волосы и лоб, и оттиск того завершенного пути, который, не тая своего конца, заставляет каждого следовать им, будто некая маска-результат накрыла лицо, напоминая миру еще об одной неудаче.

Болконский сглотнул.

– Я готов… но почему… Бах?

– Неужели здесь хуже? – печаль не слышала вопроса.

– Я не хочу больше оставаться… – князь с отчаянием посмотрел в ночное небо.

Звезды, медленно мерцая, росли, увеличивались и, будто сожалея, заполняли черноту, как и что-то внутри умирающего замещалось и вытесняло прожитое, заявляя страшные права на человека…

– Но отчего же… не Рахманинов?.. – прошептал Болконский.

– Что ж, воля твоя. Пошли… – мир уже был глух к нему.

И, следуя единственно общему, одинаковому и неизбежному, они тронулись дальше, уходя и ширя объятия сознания, захватывая всё больше и больше того, чего так не достает людям на земле. И что можно получить, лишь сменив попутчиков.

На следующий день, среди горя и плача, никто не заметил исчезновения Пьера. Никто не видел кареты, не слышал слов прощания, не нашлось и человека, которому он оставил бы распоряжение или записку.

В то же самое время другой мужчина, тоже Андрей, испытывал совершенно другие эмоции. Но это не стало ни шансом, ни преимуществом, как у первого, а только началом пути к тому самому дорогому неизведанному.

Не наяву, а уже в памяти, тусклые огни вокзала, безмолвие платформ и даже потрясение от увиденного растаяли, ушли. Остались по ту сторону чувств, былой жизни и забот. Уже беззвездные сумерки, в отличие от Болконского, окутали мужчину, не давая понять, где он, словно колеблясь пускать ли его дальше или отказать. Событие на перроне разорвало и унесло возможности решать, следовать логике и поступать как прежде. Всё, что происходило дальше, он не помнил, зато странное чувство «незнакомости» себе мешало думать, делать усилия и просто вспоминать. Будто все годы юности, учебы и работы стали чужими, ненужными. Он ничего не мог взять у них, обрадоваться или пожалеть… не мог понять. Как любой человек, кто с интересом, а кто и без, слушая рассказ попутчика в поезде, забывает о нем завтра, оставляя в себе легкий дискомфорт от неприятия чужих проблем, не задумываясь – лишним было «постороннее» или нет. Всё, что унеслось, «застряло» там, было не его, Андрея, и происходило вовсе не с ним, а с другим, незнакомым человеком. Но попутчиком. Мужчина это чувствовал и понимал. Он даже попытался ощупать себя, потрогать, что лишь подтвердило опасения и добавило дискомфорта. Однако готовность отстаивать новое «я» не приходила. И мешала не «чужая» память, а уже то, что оставила в нем своя – не годы или события, а отголоски стремления к чему-то хорошему, доброму, от поступков… которые неизбежно откладывается в человеке, помогая и работая на него спустя годы; но и досаду от ускользнувшего, потерянного. Но отголоски те не превратились еще в звуки и плоды для «нового» Андрея. А лишь определяли смысл прибытия сюда, причину.