В. Галечьян - Четвертый Рим

— Студиус ты безалаберный, — почему-то произнес Пузанский. — Сам не подозревая этого, ты попал в тиски заурядной бюрократии. А она, между прочим, возникла еще в древних империях, процветала в обоих Египтах и Риме. Единственное отличие в том, что современная техника создает невиданные ранее возможности. В конечном счете все население находится на службе у бюрократов. Создана была бюрократия, чтобы служить всему обществу, а на деле она служит самой себе. Ты не первый и не последний, кто бился в ее сетях. Бороться с ней отдельному человеку невозможно, как засевшей в паутине мухе с голодными пауками. Но я пришел не для этого. Я принадлежу к обществу людей, которые в отличие от чиновников целью своей жизни и деятельности ставят помощь другим людям. Я долго приглядывался к тебе и решил сделать тебе предложение. Если ты мне откажешь, это поставит меня в затруднительное положение, но… только перед моей совестью.

Заинтересованный Луций никак не мог сообразить, куда клонит учитель, и решил на всякий случай его внимательно выслушать.

— Вряд ли в нашем Лицее ты мог что-либо услышать о масонах, и в мои намерения не входит раскрывать суть их религиозных и политических идей. Но, заботясь о твоем будущем, я предлагаю тебе сопровождать меня на ежегодное собрание Северной масонской ложи, где, может быть, представится случай познакомиться с выдающимися людьми нашего времени. Такое знакомство может сослужить тебе службу как в настоящем, так и в отдаленном будущем.

— Как прикажете, учитель, — сказал Луций, который, по правде говоря, знал от отца Климента, что общество вольных каменщиков возникло еще в начале второго тысячелетия. Под видом производственных совещаний строители храмов приобщались к эзотерическим знаниям посвященных. Таким образом сохранялась древняя вера и чистота религии. Но свои знания студент предпочел не афишировать и тем самым заставил почтенного наставника раскрыть несколько общих положений из жизни возродившегося племени масонов.

— Уже первый параграф нашего устава, — важно сказал Пузанский, — гласит, что масон по своему положению перво-наперво подчиняется законам морали, а уже потом принципам государственного и религиозного устройства той страны, где он обитает. В старые времена масоны невольно держались в каждой стране ее религии, какова бы она ни была, но теперь, когда человек свободно выбирает себе мировоззрение и веру, обязательна для вольных каменщиков только одна религия — быть добрым и верным долгу, быть человеком чести и совести. Именно верность этим началам превратила масонов в объединение людей, связанных узами искренней дружбы; причем в ложе запрещены всякие религиозные, политические и национальные споры. В наше смутное время обращение к столь влиятельному источнику власти и мудрости никому нелишне. А тем более сироте, обремененному малолетним братом, и по тому, что я о нем узнал от директора его интерната, настоящей шпане.

— Что же вы меня так уговариваете? — улыбнулся Луций. — Я всегда рад помочь вам, тем более что вы не полагаете меня совсем уж бессмысленным балластом. Другое дело, как посмотрят на это лицейские римляне. Ведь организация масонов возникла гораздо позднее, чем, скажем, третий триумвират или сотворенный кесарем пожар. Могу ли я скрыть все происшедшее со мной здесь от других лицейских наставников, если же нет, то скажите, какой позиции мне в этом предмете держаться.

— Ты мне мозги не пудри, законник хуев, — приободрил его Пузанский. — Сам небось такой мастер соврать, что и некий барон позавидует. Нет на свете никаких моральных рецептов, дружище мой Луций, каждый сам ищет грань между честностью и подлостью. Я не делаю тайну из своей принадлежности к ложе, но и не афиширую ее. Я сейчас обрисую тебе один маленький, но приятный парадокс. Только быстро слетай ко мне в номер и захвати бутылочку водки из холодильника. Надеюсь, закусь у тебя имеется? Одна нога здесь, другая там. А я пока твоего брательника поэкзаменую. Хотя он из блаженных Андреевцев. Так они всю историю сводят к борьбе между Иосифом Сталиным и Архангелам Гавриилом. Кто у кого скорее член откусит, тот и прав. А ты, малый, не слушай, — пригрозил он Василию. — А то такое соврешь на экзамене, что всех наставников своих уморишь.

Только Луций вышел из номера и подошел к лифту, как две громадные тени застлали ему свет.

— Привет, кореш, как живешь-можешься, говорят, с татарвой концы сплел? Пойдем поздоровкаемся. — И взяв его, как ребенка, под мышки, человек из охраны, двухметровый Саша, о котором он и вовсе забыл, вдруг повлек его перед собой по длинному коридору. Оказывается, у бойцов неведомого фронта был точно такой же номер, как у Пузанского, не иначе устроенный одной и той же влиятельной рукой. Луция внесли в номер и без церемоний бросили на ковер к чьим-то ногам, обутым в модные шузы на очень высоких каблуках.

Луций присел на ушибленный кобчик и посмотрел наверх. Над ним возвышались в три фигуры, обступившие его с разных сторон. Одна из них, обутая в туфли с высокими каблуками, все-таки не очень возвышалась. Юноша встал на четвереньки, собираясь было выпрямиться, как ловкой подсечкой вновь был направлен на пол.

— Так, так… — проговорил знакомый голос с хрипотцой, и маленький седой человек с прекрасными глазами медленно сел на корточки рядом с ним.

И снова Луций с упорством, казалось бессмысленным, попытался встать, и снова был сбит уже более жестоким ударом на пол.

— Уймись, — приказал яму боец, причем по жестокости интонации было ясно, что он не шутит. — Уймись, иначе я тебе шею сверну.

— И ведь сверяет, усмехнулся седой и приблизил к лицу Луция свое морщинистое лицо, так что юноша без труда узнал в нем писателя Топорова. — Не страшно?

— Я чего, святой мученик, что ли, — огрызнулся Луций, но дергаться больше не стал. — Или мне больше всех надо? Мое дело чаю подать да бутылку открыть. Так что спрашивайте, сила ваша.

— Рубашку расстегни, — негромко приказал Топоров, внимательно изучая лицо Луция, — да живее. А то ребята помогут.

Недоумевая, Луций расстегнул ворот рубашки, потом одну пуговичку, вторую, третью.

— Вот взгляните, люди добрые, — констатировал писатель, брезгливо тряся головой и отворачиваясь. — Русский же человек по анкете и на вид наш: волосы светлые, нос курносый, глаза без всемирной скорби, даже наоборот, предельно наглые. А ни Христа в душе, ни креста на груди. Откуда берутся эти подзаборно-интернациональные юнцы, которым все равно: креститься или обрезаться. Скажите, славяне, что делать с такими вот чертями, которые плюют на родину-матушку, жидам сапоги лижут до блеска и срут где ни попадя. Неужели у тебя ни разу вот здесь, — Топоров с размаху шваркнул себя по левой стороне груди, — ни разу не екнуло: «Родина меня подняла, воспитала, пылинки сдувала, а я ее нехристям продаю»? Есть ли имя у тебя, не постыдная языческая кликуха, а имя христианское, коим божья тварь отличается, есть ли?