В. Галечьян - Четвертый Рим

Дебилы вытащили новые свечи и стали ставить их зажженными на землю. Саша подошел вплотную к Тесцию, сорвал с себя нейлоновую черную куртку, а затем майку, и сделал ножом на груди глубокий надрез напротив сердца. Льющуюся из пореза кровь он пальцами стряхивал на лицо Тесция, а тот выл в диком ужасе, не в силах вырваться из крепко держащих его рук. Когда простыня на плечах Тесция оказалась обрызганной кровью, на смену Саше подошел другой дебил. Остальные встали в кружок и торжественно запели. Свечи разгорались в наступающей полутьме вечера. Простыня чернела и, казалось, начинала дымиться. Дебилы сменяли друг друга. В экстазе они наносили себе глубокие раны и пригоршнями швыряли кровь в лицо Тесцию.

Внезапно все смолкли. Из круга дебилов вынесли мертвого Шиву. Его почтительно поддерживали за плечи избранные, создавая впечатление, что он идет сам, грузно переступая по утоптанной земле.

Увидев покойного предводителя, Тесций перестал кричать, его голова последний раз качнулась на длинной шее и застыла. Взгляд загустел на бронзовом лице Шивы с закрытыми глазами. Шива приблизился вплотную к Тесцию и, казалось, обнял его четырьмя безжизненными руками. Саша подскочил к Тесцию с другой стороны. В одной руке он держал нож, другой зажимал разверстую рану на груди.

— О, Шива! — закричал Саша. — Прости, что я не могу отдать тебе всех, кого ты бы хотел видеть, но одного, во всяком случае, ты заберешь с собой. Это я тебе обещаю! — с этими словами он высоко взмахнул ножом над головой Тесция.

Бедный Саша! Не надо ему было обещать богу того, что еще предстояло сделать. Потому что только Саша начал опускать ритуальный нож с капельками собственной крови, как во дворик посыпались тяжелые поленья. Едва ли не первое из них тюкнуло Сашу в висок и он упал, не сумев донести клинок до горла жертвы. Тесций, потрясенный неожиданным спасением, вскочил на ноги, но следующее бревно угодило ему в плечо, и он снова упал в объятия Шивы, которого уже никто не держал.

Прикрывая голову руками, Луций посмотрел вверх и сквозь мелькающие поленья разглядел несколько фигур, копошащихся на макушке штабеля. Число их все время увеличивалось, как и количество бросаемых вниз кусков дерева. Луций не стал ждать на месте непременной гибели, а пригнувшись побежал к проходу, который ему удалось достигнуть невредимым. Несколько студиусов, у которых воображение было развито сильнее, чем у остальных, во главе с Эолом бросились за ним. Хуже пришлось дебилам, которые остались без предводителя и никак не могли сориентироваться в происходящем. Сначала они сели на корточки и стали медленно продвигаться к выходу одной компактной массой, но по мере того, как град поленьев все усиливался, от основной толпы стали отслаиваться небольшие группы, из которых выскакивали дебилы с вытянутыми над головой руками и прижатыми к груди подбородками.

Увидев, что поле битвы очищается, нападающие перестали скрываться и с ликующими криками «Бей лицей!» спрыгивали вниз, где вступали в схватку с отступающими дебилами. Те от такого поворота событий совсем дурели и, совершенно не заботясь о защите, только и мечтали поскорее убраться со двора.

Вбежав в лицей, Луций убедился, что двором битва не ограничилась. Мимо него в разные стороны сновали озабоченные лицеисты видимо в тщетной попытке организовать оборону.

— Да это настоящий штурм! — понял Луций, когда мимо него пронесли здоровенный директорский шкаф, видимо в фундамент водружаемой где-то баррикады.

С толпой студентов Луций вбежал на первый этаж и очень вовремя. Эол вместе с оправившимся от удара дебилом Сашей раздавал желающим палки, велосипедные цепи, железные прутья и ножи. Когда Луций в свою очередь подошел к раздатчикам, Эол, взяв его под руку, отвел в сторону, снабдив большим секачом для рубки мяса, и велел идти вместе с группой поддержки отбивать столовую.

— Это все ложная атака, — указал он на вбитый в двери парадного входа шкаф, о который с внешней стороны билась толпа нападающих.

Оказалось, что лицей атаковала банда голодных беспризорников, которые давно враждовали с лицеистами. Пока беспризорники имитировали нападение в центре, сильно и гулко молотя палками по шкафу, некоторые из них просочились в столовую, где организовали вынос продуктов через тот самый дворик, в котором Луция вместе с Эолом чуть было не принесли в жертву бронзовому богу.

Когда Луций вместе с остальными лицеистами ворвался в столовую, бой там уже затихал. Первый, на кого они наткнулись, был обнявший громадную кастрюлю с утренней кашей рыжий мужик с толстой шеей и драным полотенцем на плечах, которое заменяло ему куртку. В одной руке он держал поварешку с кашей, в другой длинный нож для разделки хлеба, которым начинал размахивать, как только к нему кто-либо подходил. Почему-то все обходили его стороной, предоставляя всласть наедаться не любимой лицеистами пшенной кашей, и схватывались с визжащей и прыгающей по скамейкам шайкой полуголых мальчишек, которые, несмотря на юный возраст, очень быстро умыкали через окно мешки с сахаром и крупой, коробки с консервами из директорского неприкосновенного запаса, а заодно и верещавшего, как свинья, завстоловой Семечкина, посчитав его видимо за толщину и большие груди усладой арабских террористов.

Студенты, сбившись в кучу, мрачно за ними наблюдали, но вступить в битву не решались. Может быть, на них неважно действовал пример одного отважного студиуса, который первым ринулся в битву за урожай и теперь отдыхал, молчаливый и бездыханный, под мешком с отвоеванной им манной крупой.

Увидев подкрепление, студенты оживились и, размахивая палками и цепями, двинулись вперед, оттесняя противников к черному ходу. Видимо, беспризорники и сами решили отступать, они сжались в линию, оставив на аванпосту одного мужика с кастрюлей, и потихоньку выдавливались во двор, откуда, карабкаясь, как обезьяны, уносили на вершину поленницы отбитые при набеге продукты. Особенно близко соприкасаться с ними никто не желал.

Заминка произошла только в самом конце сражения, когда обнаружилось, что завстоловой никакими усилиями транспортировать на штабель нельзя. Беспризорники вспомнили, что в тылу у лицеистов еще действует несломленный пожиратель пшенки и предложили студентам обменять его на Семечкина.

Семечкина никто не любил, но мужик, оседлавший кастрюлю, внушил всем своей невероятной прожорливостью определенные опасения, потому предложение было принято и сверх того мужику было позволено умыкнуть с собой черпак, который он во время переговоров успел опорожнить.

— Скажи мне, Петя, — обратился отец Авакум к мальчику с телескопическими голубыми глазами и жирными до неприличия складками на шее, — все ли народы равны между собой или… — тут священник сделал многозначительную паузу, — есть один народ, особо предпочтенный Божеством?