Юлий Буркин - Всё будет хорошо

Эльвира Эдгаровна на цыпочках отошла от двери. Она не считала любовь к подслушиванию грехом. Это было своего рода сбором материала: хороший актер ищет истинных эмоций, а ими редко кто делится.

А уж настоящие, искренние слезы — это ценнейший дар.

Этим Эльвира Эдгаровна пользовалась виртуозно. Именно он, талант, что в старину в деревнях называли «даром слезным», снискал ей славу великой актрисы.

Каких-то пять-десять лет назад у касс с четырех часов утра выстраивалась очередь: шутка ли, сама Эльвира сегодня «плачет».

Как ни желала Эльвира Эдгаровна передать свой талант детям, судьба не позволила. Подарила двоих сыновей. А мужчины — они на сценах не рыдают.

Но почти угасшая надежда возродилась в одно мгновение. Ее — эту новую надежду — принесли зимним вечером в огромном кульке из одеял и лент. Эльвира Эдгаровна отогнула край одеяла. Из глубины на нее глянули мутноватые младенческие глазки, которые тотчас зажмурились. Красное личико беззвучно перекосилось, и по щеке с чеховской медлительностью потекла одинокая слеза.

Эльвира нашла в себе сил оставить театр на самом пике славы. И занялась воспитанием внучки. Даже имя ей выбрала с прицелом на будущую карьеру трагической актрисы — Марианна. Уже к пяти годам Маська знала театр как свои пять пальцев. И обожала до беспамятства.

Одна беда — все попытки сделать из Марьянки актрису наталкивались на сопротивление отца. Женя не унаследовал материнского дара, но вполне перенял ее невероятное упрямство. И страсть возлагать надежды на детей. Так на Марьянкиных плечах оказалось сразу две большие надежды — папина и бабушкина.

Бабушкина была приятнее.

И именно ей суждено было разбиться первой.

Чем дальше, тем больше понимала Эльвира Эдгаровна с все возрастающей грустью, что не быть Марьянке актрисой. То, что у бабушки получалось легко и непринужденно, светло и трогательно — у Маськи выходило крикливым и капризным. То, что у Эльвиры Эдгаровны шло, казалось, от самого сердца — у Марьянки просто текло из глаз.

Да будь у внучки хоть крошечный дар, хоть завалящий талант, которого со скрипом хватает только на «Кушать подано» — Эльвира расшиблась бы в лепешку, добывая Маське место в театральном. Зиновий бы помог, Леня, да и старая грымза Азиза Робертовна наверняка все еще преподает. Да что там. В конце концов, не замыкается же все на сцене. Девочке нравится театр — путь и будет при театре: гример, художник по костюмам — подготовится за год и поступит.

А биофак — это… просто убьет ее.

Эльвира Эдгаровна прикрыла рукой глаза, репетируя, как после этих слов вздохнет и пустит слезу. Упрямства у них с Женей поровну. Но у нее есть один совершенно неубиваемый козырь.

Женя не выдержал.

— Ну, ладно, не так же все плохо, — сдавленно пробормотал он, положил руку на вздрагивающие плечи матери. По щекам Эльвиры Эдгаровны катились чистые как хрусталь, горькие как хина слезы.

— Женя, ты же видишь, твоя дочь бредит театром, — раздался в ответ на утешения тихий, но удивительно звонкий от едва сдерживаемых рыданий голос. — Марианне нельзя на биофак.

Женя хотел было возразить, но молочно-белый локон упал Эльвире Эдгаровне на глаза, и она мгновенно поправила его дрожащей старческой рукой, одновременно смахивая со скулы бриллиант слезы. Остался лишь укоризненный влажный след на щеке.

— Она не решается перечить тебе, — прошептала Эльвира Эдгаровна, — Ты прекрасный отец, Женя, а наша Масенька — хорошая дочь. Послушная дочь. Просто скажи, что она не обязана поступать на этот твой биологический. Она поступит — и из упрямства даже закончит его. Наша девочка превратится в одну из твоих одеревеневших лаборанток. Она станет ненавидеть свою работу, но продолжать ходить на нее ради папы, семейной традиции и пары бесплатных билетов в театр от вузовского профкома.

С отвращением выплюнув последнее слово, Эльвира Эдгаровна с горьким вопросом глянула на сына. Ее глаза блестели, готовые к новым слезам. Уголки губ замерли на самой границе между разочарованной гримаской и слабой улыбкой надежды, будто не в силах решить, в какую сторону двинуться.

— Мам, ты знаешь, что я никогда не заставлял Марьянку сдавать к нам на факультет…

Уголки губ дрогнули, чуть сдвинувшись вниз.

— Но я поговорю с ней. Поговорю… И…

Хлопнула дверь. Звякнул ключами брошенный у зеркала рюкзак.

— Па, Ба, я дома, — крикнула Марьянка, проходя на кухню. С влажным вздохом распахнулась дверца холодильника, — Где моя фуа-гра с трюфелями? Жрать молодому организму охота, живот подвело…

— Руки помой, организм, — гаркнул в ответ Женя.

Эльвира Эдгаровна двинулась на кухню, лишь на мгновение позволив уголкам губ приподняться, сложившись в довольную полуулыбку.

— Марьяна, — сказала она ласково и властно, — я тут на днях говорила с нашей Рамоной Герардовной. Эта вертихвостка Катя опять вышла замуж, бедняжка Мона осталась без первой помощницы и вынуждена одна готовить костюмы для новой постановки.

— А Галина? — пробурчала Марьянка, готовясь растянуть рот под пирог с рыбой.

— Какой толк от твоей Галины? — всплеснула руками бабушка, — Она не знает, какой стороной иголку в ткань втыкать! Я подумала, может ты, раз уж все равно результатов ждешь, помогла бы Моне с костюмами…

— Ну как?

Пожалуй, в любой другой день Эльвира Эдгаровна выбрала бы другие слова. Эффектнее, ярче, осмысленнее. Но в этот раз ничего интересного в голову не приходило.

— Не, ба, по нулям, — отозвалась Маська, и даже по телефону было слышно, как у нее дрожат губы.

Хотелось спросить, кто принимал, что пошло не так, нельзя ли чего-нибудь сделать. Но бабушка была умной женщиной.

— Давай домой.

Маська ввалилась за порог, едва передвигая ноги. На сером лице — заплаканные глаза да опухшие губы. Бабушка затолкала внучку в ванную. Крутанула вентиль. Зачерпнула ледяной воды и потерла красные марьянкины щеки. Хорошо, что Женя еще вчера утром укатил на конференцию в Тверь — есть время привести Маську в норму.

— Давай-ка я тебе бальзамчика в чай капну, для расширения сосудов и корректировки взгляда на жизнь, — бабушка подмигнула и вышла, слыша, как за спиной внучка плещет на лицо воду, так и не удосужившись открыть горячую.

— Семенов был, — проговорила Марьянка, едва чашка перешла тонкую грань между наполовину полной и наполовину выпитой.

— Лев Валерианыч? — бабушка удивленно покачала головой, — Так старый маразматик еще принимает вступительные?

— Да он-то ничего, — отозвалась Маська, шумно хлебая чай. Волшебный бальзам не сделал ее глаза менее красными, но не сдался и теперь усиленно старался подогнать к ним по цвету шмыгающий нос, — Вот Мерединский — тот большая су…