Александр Соловьёв - Хомотрофы

Страх и тревожность оказывают огромное влияние на внимание. Как правило, внимание рассеянное, человеку очень сложно сосредоточиться или, напротив, наблюдается сужение сознания и, соответственно, концентрация внимания на одном объекте.

Страх очень часто сопровождается такими проявлениями как дрожь, учащенное дыхание, сильное сердцебиение. Многие ощущают постоянное чувство голода или же, наоборот, резкое снижение аппетита. Пробивает холодный пот. Состояние страха имеет очень высокую интенсивность – четыре и семь десятых балла по пятибалльной шкале. Хороший психолог уже по мимике способен определить, кто удобоварим, а кто нет.

Если человек не имеет возможности спастись бегством или напасть, то он оказывается во власти гнева, становится агрессивным, раздражительным. Хронический гнев истощает иммунную систему. Когда человек испытывает страх, а следовательно – гнев и агрессию, у него массово разрушаются Т-лимфоциты. Без них организм становится открытым для любой болезни. Те, кто часто болеет, самые «удобоваримые».

Я продолжал писать.

От общих фраз Гавинский перешел к описанию техники поглощения страха.

– Тот, кто является акцептором страха, должен владеть искусством концентрации и стать визионером. Чтобы увидеть внутреннее, необходимо отбросить внешнее.

Цельность, безотносительность, мощь. Ты просто притягиваешь, к себе то, что видишь, как большие тела притягивают малые.

Для меня это все еще оставалось теорией. На следующий день, между прочим, выходной, мне назначили первую инициацию, что бы это ни обозначало. Никаких подробностей Гавинский не сообщил, только плотоядно поглядывал в мою сторону и щурился, точно смакуя что-то. Мне стало не по себе. Но именно этого он и хочет, чтобы я боялся. В Полиуретане все должны бояться. Страх – единственная приемлемая форма существования в этом городе. Не дождешься, ублюдок!

Гавинский ходил вокруг, потирая лысину, и читал бесконечную лекцию.

– Цельность – это умение быть единым, – диктовал он. – Безотносительность – это недопущение участия иных сил, кроме тебя. Мощь – это ты сам.

У меня уже ныла рука. Может, он знает, что я по-прежнему враг и тоже играет ва-банк, потому что так приказал Повар? Думаю, если бы не его шеф, Гавинский с удовольствием меня уничтожил бы собственными руками.

Я удивился, осознав, что механизм поглощения страха основывается на очень древних истинах. Его главный движущий момент – правило беспощадности. Еще древнеарийские, шумерские и вавилонские жрецы умели питаться энергией страха. Древнейших жрецов сменили античные. Немалый вклад в развитие теории внесли средневековые христиане, затем красные террористы, фашисты, сталинисты. Европейские открытия дополнились восточными находками.

Механизм очень прост. Важно научиться различать страх, как отдельную субстанцию. Когда ты видишь ее, просто забираешь, присваиваешь. Страх является частью живой энергии существа, и человек не хочет с ним расставаться. Нужно отнять эту энергию. По праву силы. Это похоже на убийство по частям.

На другой день, как и предписывалось, я приехал на завод. Гавинский встретил меня в проходной. Его лицо было одухотворенным и торжественным, как у вампира, на мгновение остановившегося перед тем, как вонзить клыки в плоть очередной жертвы. Он повел меня к отдельно стоящему зданию, которое я всегда принимал за трансформаторную будку. Как ни странно, так оно и было.

Гавинский втолкнул меня внутрь, запер дверь. Я ожидал увидеть сборище в плащах с капюшонами, но никого не было. Гудел трансформатор, пауки сидели по углам в своих тенетах. Это что, какая-то шутка? Гавинский наклонился, подцепил выдвижную ручку и открыл зев люка. Ах, вот оно что.

Спускаться мне пришлось первым. Ступени из толстых металлических прутьев, казались мне скользкими. Спешить не хотелось, но Гавинский наседал сверху. Мы спустились довольно глубоко под землю, этажа на два, а то и три. Я увидел коридор и вдоль него шесть дверей, три с одной стороны и три с другой. Первая из них по правой стене была приоткрыта. Гавинский подтолкнул меня. Только войдя в помещение, я понял, что мне предстоит. Подобное оборудование мне доводилось видеть в кинофильме о сумасшедшем доме, за исключением сложнейшего анализатора вроде томографа. Электрошоковая терапия. Я дернулся назад, но дверной проход загородил Гавинский. Бежать было некуда.

В бетонном склепе хозяйничали двое. Они отнеслись к нашему появлению с полнейшим равнодушием. Для них все это такая же рутина, как для меня работа курьера.

– Я отказываюсь! – Голос меня не подвел, слова прозвучали твердо.

– Как же так, дражайший Сергей Петрович? – развел руки в стороны Гавинский, судя по всему намереваясь меня схватить. – Вы не можете отказаться. Вы подписали контракт.

– Какой контракт? – Я начал плохо соображать в преддверии паники.

– А кто у нас главный редактор? Не вы ли? Заделался начальником – не говори, что не дюж. Раньше надо было думать. – Речь Гавинского была приторной и одновременно едкой, как эфир для наркоза.

Я пятился, а когда сообразил, что приближаюсь к столу, где меня ожидают электродные пластины и змеи проводов, было уже поздно. Те двои, что казались безмолвными тенями, скрутили меня с профессиональной сноровкой.

– Вот и славно, Сергей Петрович, – Гавинский похлопал меня по щеке.

Я мог только мычать – штырь между зубами служил отличным кляпом. Упаковали меня быстро и надежно, стянув ремнями конечности и зафиксировав голову.

– Мы не можем позволить себе тратить десятилетия на подготовку новых кадров, как древние. Современные методы куда эффективнее, хоть иногда бывают осечки.

Сволочь! Именно этого момента он ждал – сказать, что я могу не выжить. Или?.. Нет! Я не хочу превратиться в овощ! Не делайте этого! Не делайте этого со мной!

– Бесполезно дергаться, Сергей Петрович. Только хуже себе сделаете.

Гавинский, ублюдок! Рычу, пускаю слюни, вращаю выпученными глазами – все, что я могу. Щелчок и я погружаюсь в боль. Перед глазами полыхает сверхновая звезда. Мышцы скручивает узлами. Захлебываюсь криком.

Очнулся я сидящим в кресле. Вязкая нитка слюны, как паутина спускается на грудь. Жив. И даже что-то соображаю. Руки и ноги развязаны. Голова раскалывается. Скрип открывающейся двери заставил меня содрогнуться и зажать уши. Руки плохо слушались, как будто их оторвали и присобачили чужие.

– Ну-с, как ваши дела, Сергей Петрович.

У меня даже не было сил ненавидеть Гавинского. Я приподнял голову. Свет, просочившийся из коридора, больно резанул по глазам. Я едва успел различить, что Гавинский пришел не один. Цветные пятна долго хороводили под моими веками, прежде чем я снова начал видеть.