Александр Соловьёв - Хомотрофы

Все темное, что в ней было, стояло передо мной, как собранные в дальнюю дорогу чемоданы, она не прятала от меня ни коварства, ни честолюбия. Все светлое, что жило в ней, в минуты наших встреч принадлежало мне.

Наперсников не превращают в полководцев, и я не верил в то, что Елена в самом деле планирует поддержать меня.

Я объехал частный сектор по другой улице, выехал на дорогу и так быстро, как только мог, помчался на работу. Минут через пять я подъехал к конторе.

Только после того уже, как оказался в своем кабинете, я бережно достал украденный портрет и стал его рассматривать. Теперь я имел возможность изучить его детально.

Это было похоже на наивный детский рисунок. Желтый фон. Четыре круга: два больших черных, два размером поменьше, коричневых. Один из двух последних кругов сделан нарочито небрежно, слишком быстрым мазком, и имеет неправильную форму. Вверху, в левом углу, маленький желтый квадратик, возле которого все испачкано черным. Глядя на квадрат, я подумал о луне. Что-то страшное происходит среди ночи с этим человеком. В маленьких кругах прячутся, как моллюски в раковинах, два темных глаза. Они словно противоборствуют между собой. В одном живет страх, в другом твердость. Маленькие белые треугольники, расположенные по левому и нижнему краю изображения, это, вероятно, зубы. Вместе с двумя линиями – красной и черной – они передают оскал, улыбку и подозрительность. А еще беззвучный крик.

Передо мной была не репродукция, а настоящее масляное полотно, начавшее покрываться паутинкой трещинок-кракелюров. Это довольно старая картина либо искусно состаренная копия. И нет сомнения в том, что это одно из ранних произведений Миро!

Я положил картину на стол. Что бы это значило? Либо портрет сделан в манере Миро кем-то из современных мастеров, либо он принадлежит кисти самого Миро. Я наклонился над картиной, пытаясь распознать характер трещинок. Но что я мог увидеть? Я не эксперт, не реставратор картин, и, несмотря на знакомства с некоторыми знатоками, совершенно ничего в этом не смыслю.

Где-то я читал, что в качестве одного из способов придать картине антикварный вид используют воздействие на лак разных температур. Сперва картину нагревают над плитой, потом выносят на холод, потом опять нагревают, снова выносят и так до тех пор, пока она не приобретет музейный облик.

Сколько я не присматривался и даже не принюхивался к лаку, нанесенному поверх слоя масляных красок, это не давало мне никакой новой информации.

Почему же я решил считать лежащий перед собой портрет подлинником Миро или копией с его картины? Во-первых, то особое значение, которое директор придавал этому портрету. Елена сказала, что каждый из замов получил подобный экземпляр. Лично мне довелось видеть только этот. Может, он и в самом деле существует в единственном экземпляре? Во-вторых, репродукциями Миро увешаны стены в кабинете Курина. Они выполняют функцию щитов, прикрывающих, по-видимому, пульты генератора страха. Кто, как не сам директор, руководил установкой генератора? Он же и принял решение замаскировать их этими картинами. Похоже, для него они имеют какое-то особое значение. Вот и связь. Ниточка, правда, еще слишком тонка.

Допустим, автор портрета действительно знаменитый испанский художник. Но когда он мог его написать? В такой манере Жоан Миро творил в двадцатые, тридцатые годы прошлого века. Затем его стиль немного изменился.

Сколько лет директору? Я не знаю. Не спрашивал ни разу. Для работников корпорации он, по-видимому, был вневозрастным.

Я еще раз внимательно посмотрел на портрет. Странный, неприятный, вызывающий холодок, взгляд. Где я его видел?

Я рассматривал картину до тех пор, пока черные и коричневые круги не поплыли перед глазами, а холодок в груди не превратился в противную тошноту. Наконец, я спрятал картину в выдвижной ящик стола.

Сегодня предстояло сверстать номер «Вестника Полиуретана».

– Лиля! – крикнул я, приоткрыв дверь.

Сотрудницы находились в соседнем кабинете.

Через несколько секунд появилась Лиля.

У нее всегда такое испуганное лицо, как будто она заходит не в кабинет начальника, а поднимается на эшафот. Ну разве я похож на гильотину или виселицу? Может, она считает меня палачом? Честно говоря, это ужасно злит, и я начинаю говорить с ней более строго, хмурить брови. Как ни странно, Лиля воспринимает это как должное. Чинопочитание у нее в крови, поэтому разрядить атмосферу шуткой не получается. Может, у нее нет чувства юмора?

В руках девушка держала кипу бумаг – материал для будущей газеты, который не пойдет в печать. Напрасно Лиля вставала рано утром и ехала на рабочем автобусе в цеха, записывала интервью на диктофон, потом переносила на бумагу.

Юное создание – она старательно удаляла слова, в которых искушенный слух мог заприметить нотки возмущения, протеста существующей системе заводской власти, заменяя их благозвучными и, в конце концов, превращая текст в чистую апологетику.

Я велел положить бумаги на стол.

Тонкие запястья, венки просвечивают под молочно-белой кожей, пальцы едва заметно подрагивают. Девушка полна страха. Около сердца перезрелый плод, а моя капсула не полна. Это голод особого рода, его можно заглушить, можно контролировать, но осознание того, что теперь он всегда будет со мной, угнетает.

А Лиля просто напрашивается, ее страх не нужно отбирать силой, она готова одаривать меня этим нектаром с поразительной щедростью. Это развращает. Сгусток энергии маячит у меня перед носом, как сдобная булочка, как пирожное с вишенкой, утопленной в горку сливочного крема, как…

Отвожу взгляд, но не перестаю чувствовать близость изысканного блюда. На лбу появляется испарина.

– Вы свободны! – бросаю небрежно и остаюсь в одиночестве. Внутри точно ворочается кто-то, он голоден, раздражен. Знаю, что к вечеру буду чувствовать невероятную усталость. Почему бы не взять то, что так настойчиво предлагают? – Бросаю взгляд на дверь. Искушение позвать Лилю назад велико. Но вместо этого достаю из ящика шоколад и с аппетитом за него принимаюсь.

Выброси эти мысли из головы, Лемешев. Работай.

Я не звал ее, но Лиля вернулась. Вряд ли она сама понимала, что именно привело ее снова ко мне в кабинет. Вовсе не авторучка, забытая у меня на столе. У таких как Лиля есть внутренняя потребность в подобных экзекуциях.

Я медленно поднялся, обошел стол. Сгусток ее страха затрепетал, налился вишневым сиянием, будоража мой аппетит. Каждый из нас как наркотик для другого. Один жаждет опустошить, другой – стать опустошенным и на некоторое время освободиться от мучительного ожидания.

Ах, Лиля, как охотно ты идешь мне навстречу.