Alma - Эпизод 2. Антиканон

На деле же получился обычный доклад о том, как все хорошо на дредноуте.

Адмирал затребовал рапорты за последние дни. Поблагодарил за успешно проведенные испытания. Сообщил, что «Виктория» включена в состав третьей эскадры. Командир эскадры вице-адмирал Ламм должен в самое ближайшее время связаться со Скайуокером.

Опять ждать.

Анакин не стал спрашивать, есть ли новости из СБ.

По дороге в рубку он случайно услышал разговор двух офицеров.

— А еще там есть арена. Гонки на карах, слышал?

— По арене, что ли?

— Да нет, по каньонам.

Еще несколько дней назад Скайуокер мог бы улыбнуться.

В рубке не было бессмысленной болтовни. Только медленно ползущие ряды цифр и графики на мониторах. На одном из мониторов вместо графика желтела пустыня — навигатор, которому не посчастливилось получить отпуск для экскурсии в Мос-Эспа, тоже заинтересовался экзотической безводной планетой.

Татуин не отпускал. Татуин вцепился в «Викторию» мертвой хваткой, тянул вниз каким-то своим аномальным притяжением, чтобы разбить о скалы и похоронить под толщей песка…

… Я больше не вернусь сюда, мама.

… Я хочу зачеркнуть эту планету.

Пересчитывать крупинки времени и ждать.

— Ваше поручение исполнено, сэр, — сообщил старший помощник.

— Хорошо. Что-то новое?

— Никак нет, сэр.

Анакин обвел взглядом офицеров и техников в рубке. Никто ничего не понял. Никто не придал этим словам ни малейшего значения. Затем они с Карпино обсудили еще ряд технически важных мелочей.

Вахта кончилась, и Скайуокер ушел к себе.

Хотелось рухнуть на кровать и зарыться лицом в подушку, хотя он отлично понимал, что уснуть не удастся. Обычное переутомление. Не в первый раз. В первый раз ему не захотелось с этим бороться. Хотелось лежать, превратившись в неподвижный кусок плоти и застывших мускулов, ощущать, как в сосудах застывает кровь и ничего не делать. Смотреть в лицо пустоты и не видеть там ничего.

Только чувствовать, как рядом с тобой весь мир каменеет, а потом рассыпается мелким крошевом песка. Мир превращается в одну большую пустыню, и она вытягивает из тебя еще теплящийся остаток жизни.

… когда-то мой мир и был одной большой пустыней.

… там были звезды.

… я думал, что смогу улететь.

Он заставил себя сдвинуться с места. Принял душ. Сел за стол, вновь активировал переданный наемником кристалл. Читал очень вдумчиво, концентрируясь на деталях и не отвлекаясь.

Выключил. Потянулся к ящику стола — спрятать считыватель. Открыл один ящик, другой, третий. Нашел коробку с миниатюрными холограммами. Сел на кровать, пристроив коробку себе на колени.

Тоненькая картонная крышка оказалась невероятно тяжелой — прошло несколько минут, прежде чем он смог ее снять.

А потом он брал холограммы, одну за другой, и ставил на столик рядом.

Мама была разной. Задумчивой, веселой, грустной. Улыбалась. Или просто смотрела куда-то в сторону. Стояла на фоне пустыни, сложив руки на груди. Сидела за столом, подперев рукой щеку.

Эту холограмму я сделал три года назад, вспомнил Анакин. Я тогда закончил училище и прилетел на Татуин. Наверно, я мог там остаться.

Я бы не смог там жить. И мама не смогла жить… выжить…

… Я должен был…

… Я мало думал о ней, просто знал, что она есть, и мне этого было достаточно…

… Я не имел права ее там оставлять…

Ты хотела, чтобы я вырвался с Татуина. Ты даже отпустила меня с джедаем — ты знала, что дальше я найду дорогу сам. Ты хотела, чтобы я многого достиг. Я это сделал. Я вырвался с Татуина. Я нашел дорогу — по себе. Говорят, что я многого достиг. Недавно я и сам так и думал. Теперь мне кажется, что я достиг высшей, самой утонченной формы бессилия: моего приказа хватит, чтобы испепелить все живое на поверхности любой планеты, и при этом я не смог…

… Да, я не смог.

Скайуокер уперся взглядом куда-то в пол. Потом нашел в себе силы снова посмотреть на мамины изображения.

Вспомнилось:

… Не жалей ни о чем…

Он обвел глазами комнату — адмирал был прав, когда назвал капитанскую каюту стерильной. Он подошел к стеллажу и поставил холограмму с задумчивой мамой рядом с моделью «Виктории». Минут пять не отрывал взгляда от изображения. Прошелся по каюте. Оглянулся, снова посмотрел на полку.

Неправильно.

Анакин вдруг испугался, что впечатанный в холограмму живой взгляд матери станет обыденностью. Так бывает. Люди привыкают к смерти близких. Потому что надо жить дальше. Приучают себя к мысли: этот человек не вернется, а вот здесь на холограмме он такой тихий и спокойный, ну и мне сейчас тихо и спокойно, и все хорошо.

Забывают боль и вместе с ней забывают человека.

Скайуокер снял холограмму с полки. Подержал в сложенных лодочкой ладонях. Убрал в коробку.

Погасил свет в каюте, лег и укрылся одеялом. Золоченая обшивка С3PO скользнула по ресницам огоньком. Он открыл глаза. Снова тот же огонек.

… Ты считаешь, что это справедливо?

Интересно, когда на тебя смотрят и видят чудовище.

Удобно ведь: медитировать на вечные темы гуманизма и любви к ближнему, заперевшись в каюте военного корабля, и ждать, когда же бывший ученик придет оправдываться — если человек оправдывается, значит, глубоко внутри сознает, что не прав, и уже на пути к раскаянию.

Привычный цинизм обжег неожиданной яростью.

… Не нравится? Хотел видеть меня рыцарем на защите Республики? В мундире вместо коричневой рясы? Приятно успокаивать свое ах какое ранимое сердце мыслями: ничего, что Эни сбежал из Храма, Эни все равно хороший мальчик, потому что охраняет мир и справедливость в Галактике… справедливость?

… Я ненавижу то, что вы называете справедливостью!

Скайуокер с трудом удержался от того, чтобы не прокричать это в Силе.

Удержался. Изо всех сил, сжав кулаки так, что ногти больно впились в ладонь. Перевернулся на другой бок, лицом к стене. Закрыл глаза и заставил себя сконцентрироваться на только что прочитанных донесениях.

Сон не приходил. Что делают в таком случае другие люди? Глотают успокоительное или надираются до полного беспамятства, плачут или делятся болью с друзьями.

Я не умею, подумал Скайуокер.

Он закрывал глаза и снова оказывался на Татуине.

Он был пятилетним ребенком, мама сидела рядом и терпеливо объясняла устройство очередного дурацкого механизма, он схватывал все на лету, и мама улыбалась, это было веселой интересной игрой, это было его любимой игрой, и мама никогда не говорила, что от этого зависит их жизнь. Он был девятилетним мальчишкой и участвовал в гонках, проигрывал, разбивал кар хозяина, продирался через толпу, сквозь тычки, насмешки и угрозы, а мама улыбалась ему, просто потому что он вернулся с гонок живым. Он был шестнадцатилетним угловатым переростком, стучался в дверь незнакомой фермы к незнакомым людям, и на его стук выходила мама, а потом, в тот же вечер мама говорила ему «даже и не думай остаться здесь», и снова улыбалась. Он был двадцатилетним курсантом, прилетавшим на Татуин с подарками и довольно щедро расплачивавшимся с Ларсами, а мама улыбалась и искренне радовалась, что у сына появились пусть и небольшие, но свои, сэкономленные деньги. Он был двадцатидвухлетним почти-мужчиной, который не умел более говорить с мамой, потому что теперь он умел думать только о войне, и он заново учился говорить с ней, учился хотя бы на пару дней забывать о войне-флоте-званиях-командирах-приказах, забывать просто для того, чтобы она снова улыбалась, и у него это почти получалось. А потом он оказывался в тускло освещенной комнатке, смотрел в лицо матери и умирал вместе с ней.