Владимир Зенкин - Город Зга

Ничего не изменилось на площади. Лишь деревья стали гуще, никем не подрезаемый кустарник газонов беспорядочно разросся-разветвился. И — всё изменилось. Всё словно покрылось маревом отчужденья. Потому, что не было главного в городе — людей.

Чем дальше я шёл, тем больше портилось моё настроение, тем сильнее давило на меня это безлюдье. Я старался не думать об этом. Скоро всё должно проясниться. Должно…

Дождь прекратился. Я снял мокрый дождевик, встряхнул, сложил его, затолкал в висящую на плече сумку.

За площадью мне надо будет повернуть направо, на улицу, которая выведет меня прямиком к научному комплексу и к самому Стволу — конечной цели нашего путешествия. Наверняка, конечной. И обязательно, непременно там в конце отыщется и начало. Новое, благое начало.

Площадь оказалась не совсем безжизненной. Перед поворотом стояла рыжая грустная собака и ждала меня. Вислые уши дворняги чутко подёргивались на звуки моих шагов. Она переступала лапами в нетерпеньи. Я ей зачем-то был очень нужен. Я шёл слишком медленно.

Выглядела собака немолодо и нездорово. Худые, впалые бока, блеклая, свалявшаяся шерсть, серая проплешина на спине, низкая усталая посадка головы, вялый потёртый нос. По всему — жилось псине здесь трудновато.

— Привет, земляк! — бодро возгласил я, — Или землячка. Как твои собачьи дела? Вижу-вижу, что не блестяще.

Собака подняла голову, внимательно глядя на меня снизу вверх. Встретившись с ней глазами, я вздрогнул от неожиданности. Во взгляде собаки было очень мало собачьего. Бессомненно человеческий испытывающий взгляд, многослой-многосмысл: человеческая печаль-пониманье, печаль-предвиденье, печаль-неотвратимость. Для животных нет неотвратимости, она не может осознаться ими.

— О-о-о!.. дорогая… Похоже, что с тобою здешние безобразия тоже сыграли шутку. С чего это ты вдруг решила очеловечиваться? Неприятно и неприлично для уважающей себя собаки. Ты в самом деле всё понимаешь?

Собака как-то рыкнула-хмыкнула и кивнула головой.

— И говорить умеешь?

Собака покачала головой.

— Не умеешь или не хочешь?

Собака взглянула на меня с откровенной иронией.

— Да, конечно, — согласился я, — Думающая по-человечьи собака — уже ничего хорошего. А к тому же ещё и гавкающая по-человечьи: это — ты права — форменная пошлость. Ты предпочитаешь общаться молча?

Собака кратко кивнула на ходу, двинулась вперёд, приглашая меня за собой.

Мы миновали распахнутую калитку в узорной ограде Управления внутренним порядком, обогнули могучее трёхэтажное здание. Широкий, вымощенный бетонными плитами двор одного из самых строгих и опрятных в городе учреждений был захламлен пожухлой многолетней листвой, сухими ветками с окрестных деревьев и даже какими-то разноцветными обёртками, картинками-коробками, очевидно пригнанными ветром от соседнего универмага. Никто не управлял порядком ни в городе, ни во дворе Управления.

Собака остановилась у маленькой приоткрытой дверцы, ведущей в подвал и обернулась ко мне.

— Что? Это здесь, твои проблемы? Тебе нужна моя помощь?

Она торопливо закивала головой, взбалтывая ушами — забавно гляделись простые человечьи жесты в нечеловечьем исполнении. В глазах была просьба, решимость, больное сомненье. Удивительно легко читал я собачьи мысли, они просто перетекали в меня из почти не мигающих дегтярных глаз.

— Там, — показал я пальцем на дверцу, — тот, кто тебя очеловечивает? Вопреки твоему желанию.

Кивок головы, — Да.

— И сопротивляться этому ты не можешь.

— Да.

— Это враг твой? Он удерживает тебя силой?

— Нет.

— Друг твой? Хозяин?

— Да.

— Он дорог тебе?

— Да.

— А ты ему?

— Да.

— Зачем же он это делает? Он же погубит тебя. Не может психика собаки вместить человечье начало. Как и человек собачье.

Она тяжко вздохнула.

— Ну что ж, не горюй, — потрепал я её по свалявшемуся загривку, — Пойдём, попробуем разобраться.

Но собака задержалась на ступеньках, тихонько призывно тявкнула.

— Что-то ещё? Ну-ну, не стесняйся, — я опустился на корточки, чтобы приблизиться к её глазам.

— Что? Что ты не хочешь? Чтобы я причинил ему вред? Никому я не собираюсь причинять вреда. Но тебе вред уже причиняется и немалый. Ладно, хорошо, успокойся. Я внимательно выслушаю его. Я исполню его просьбу. Если смогу. Если эта просьба разумна.

Мы спустились по ступенькам, собака впереди, я — за ней, вошли в обычный подвальный отсек: земляной пол, неоштукатуренные кирпичные стены, вдоль стен бурые трубы отопительной, водопроводной, ещё какой невесть магистрали. Под потолком — низкие зарешёченные окна во двор, чуть восподнятые над уровнем дворовых плит. Нетщательно уложенные в штабель доски, старые, седые от пыли книжные шкафы, столы, стулья, стопа каких-то фанерных щитов. На верхнем щите, в куче тряпок лежит человек, прямо на него падает пыльный пучок света из окна.

Человек приподнимается на локте, с трудом, морщась от боли. Ноги, нижняя часть его тела нежива, неподвижна. Он вертит головой, в тревоге озирает подвал. Не задерживает на нас взгляда.

— Найда! — хрипло-истерично вскрикивает человек, — Найда! Неблагодарная тварь! Куда ты пропала? Не вздумай уйти! Ты должна… Ты уже почти… Ещё немного. Потерпи, потерпи, Найдушка, милая моя. Где ты, мерзавка!?

Человек был слеп. И темен рассудком.

Собака с обреченным видом подошла к щиту, коротко тявкнула: «Здесь я, здесь, успокойся».

Я остался стоять возле ступенек, не выдавая ничем своего присутствия.

Наждачное лицо человека ожило, ржавые губы растянулись в улыбке, пустые зрачки повернулись на собачий голос.

— Н-ну вот… вот и умница, не уходи, стой здесь. Где ты пропадала? Продолжим, стой здесь. Потерпи… что? Ещё чуть-чуть, справишься. Дойдёшь, потерпи, донесёшь, не бойся. Я уже всё, никуда… что? А ты — дойдёшь, сможешь.

Он, сделав неимоверное усилие, сел, опершись на выпрямленные коряжистые руки.

Собака вся скукожилась, поджала лапы, тонко тоскливо заскулила. Сделала попытку отступить назад, не смогла, какая-то сила, напротив, подтягивала её всё ближе и ближе к человеку. На мгновенье ей удалось отвернуть голову в мою сторону — мельк взгляда-отчаянья: «Видишь, что делает!? Помоги!»

Я ещё ничего не понимал.

Нелепые «гляделки» между слепым человеком и перепуганной собакой продолжались.

— Принимай… принимай, Найда. Вмещайся. Нам… никуда, последняя служба твоя, вмещайся, — голос собачьего психо-экзекутора сделался глухим и сонливым, перетёк в свисто-шепот. Но энергополе его голоса, его лица, его безжизненных глаз, напротив, становились всё мощней и жестче — я чувствовал его издалека.

— Вмещайся… мало сил, Найда… успеть, а ты сильная, донесёшь, вмещайся. Вме-е-ща-а-а!!.