Владимир Зенкин - Город Зга

В разгаре своего восхищения, я вдруг испугался всерьёз, я вспомнил — а тело моё? где моё тело? что-то со мной… слишком велик, ярок, роскошен этот простор чувств, откуда такая мощь? Неужели за счёт!.. как тогда? как там? в том проклятом фойе у Дафта: «конгломерат», дематериализация? Что? Я не жив уже?

Пелена холодного страха схлынула. Я разглядел себя, свои руки-ноги, туловище. Вот он я: цел-здоров-глуп-счастлив-растерян… Растерян от нового, внезапного самоосмысла.

Скоро… скоро… скорее… Всё встанет на новые места. Всё вновь уляжется, я привыкну к себе — привыкаю…

Скоро мне невмоготу станет даже представить, каким я был. Что я хотел. Что мог.

А могу что? Через невнятность-непривычку, через слякоть испугов, опасок, безверий… пробраться, преодолеть, вычиститься — уже… уже плыву, выплываю, сам; стремительный поток, я — его часть, его цель. Осознан, свободен, чист.

Всё… Всё, кажется. Всего ненужного, тяжкого, медленного уже нет. Нет! Не будет. Что могу? На что способен теперь?

Будем пробовать. Поучимся новой сущности.

А ну-ка, насчёт естества: физики-физиологии. Тот я? Собственный свой? Ни моложе, ни старше, ни красивей ни уродливей. Не выросло ни рогов-копыт, ни крыльев за спиной, слава Богу. Тот. Ан — слегка усомнимся. А как, например — полетать? Легко и пожалуйста: плавное сосредоточие… прохладный ознобец по телу… чуть вскруживается голова, непривычно дышится от потери собственного веса — я медленно взмываю в воздух, парю, покачиваясь, раздумывая, куда направиться. Я никуда не направляюсь, я вновь впускаю в себя свой вес и возвращаюсь на землю. Вот оно как. Не слабо. Впрочем, я это чуть-чуть умел и раньше: однажды в детстве — наш памятный полёт с Велой над Копытцем…

А как на предмет телекинеза? Как с теперешней физической силой? А как мне теперь жара-холод? А насчёт умения жить под водой? а дышать без воздуха? а обходиться без пищи? или без сна? Что ещё можно вздумать?

Стайка пустопорожних вопросов пронеслась и згинула.

Я и без проверок знал, что смогу — если вдруг нужда — поднять товарный вагон, одним взглядом отфутболить что угодно куда угодно. И на дне океана не захлебнусь, и на полюсе не замёрзну, и поголодаю, коли приспичит, годик — другой…

Не это меня занимало. Меня волновал шелест. Тончайший, едва ощутимый шелест вокруг меня, вокруг моей головы — нефизический, несхожий ни с чем. Лёгкие всполохи, скользящие вихорьки невесть откуда прилетевших энергий. Словно невидимым колпаком, я был отгорожен от них, и шелест возникал от колпака, от невозможности сквозь колпак пробиться, от тщетности чьих-то усилий.

Я сконцентрировался. С замирающим сердцем, с немалым напряжением воли убрал, растворил колпак.

На минуту у меня вскружилась голова от внезапного шквала, в мозгу рассыпались мириады легчайших неострых косновений. Затем всё утихло, отстоялось, исчезли шелесты-брызги-цветоизвивы. Но состояние моё осталось странным, разбудораженным. Очень отдалённо оно напоминало состояние человека, чьей-то прихотью выхваченного из тёплой комнаты, из безмятежного сна и брошенного где-то в горах, в скальных расщелинах, на свежем морозном воздухе, среди холодных невнятных запахов, среди тишины-покоя… обманного покоя, который вот-вот рванёт звуками, действиями, событьями.

Что-то долетало ко мне со всех сторон. Я наконец понял что. В меня словно тихонько стучались другие люди. Объявляли о себе излученьями своих душ, сознаний. Их было несметное множество, этих лучейзывов, у меня имелись органы чувств, способные их улавливать. Сам не понимая как, я мог настроиться на любой из них, выбрать тот, что мне более приятен, интересен, нужен — каким-то образом мною определялись эти качества. И тогда мой разум, мой информ впускал в себя информ и разум другого человека, а то и нескольких сразу. Физическое расстояние меж нами не имело никакого значения. Разные человеко-миры на время связывались воедино. Я мог свободно обмениваться мыслями с другими людьми, мог позаимствовать у них те духовные силы, коих мне вдруг недостанет, или отдать им свои. Мы могли напрямую воздействовать друг на друга, объединять свои возможности для достижения общей благой цели. А пожелав — разомкнуться, разлететься по своим путям.

Это было потрясающее занятие — общаться с сущностями людей, самых разных: родных и близких мне, случайных знакомых, тех, о коих доныне ведать не ведал — сподабливаться с ними до глубинных импульсов, истоков, сокровений… Даже на краткие секунды — минуты. Даже по выхваченным невесть откуда обрывкам слов, мыслей. Это происходило не в воображеньи моём, не в причудливом зеркале моей спохватившейся памяти.

Новая внезапная реальность. Стихия, хлынувшая на меня.

Боже! Как мало я знал, хотел знать о дорогих мне людях! Как мало я успел сделать для них!

Мама… Сколько мы не виделись с тобой? Месяца два… Кажется, что несколько лет. Или постарела ты за эти два месяца на несколько лет. Да… Одиночество — злая вещь. Можно принять его неизбежность, скорбно свыкнуться с ним. Подружиться с ним нельзя.

С тех пор, как мы похоронили отца… цвет глаз твоих изменился: искристая морская волна сделалась сереньким тусклым песчаником; как же так — я заметил это только сейчас. Только сейчас… твои неприкаянные шаги — из угла в угол — вдоль и поперёк, по своей маленькой квартирёнке… только сейчас — твои тревожные мысли обо мне. Ты почти всё обо мне понимала. Что я не такой, как другие, совсем не такой, и жить чужой жизнью у меня не получается, что я мыкаюсь, запертый в этом нормальном, благополучном мире — клетке, не зная, куда деться от истинного себя.

Гм… конечно. Два месяца — срок. Ты ведь, наверняка, не ведаешь, где я сейчас, что произошло, что со мною случилось, каким я стал. Что за меня уже не нужно переживать.

За меня… А вот за тебя, мамочка… Я стал иным. Я могу увидеть. Я вижу в тебе… Я-то вижу, а ты ещё нет. Изменилось в тебе — плохо изменилось. Твой недуг. Пока лишь зародыш твоего недуга. Никто ещё о нём не знает, невозможно ещё о нём знать. Никто не видит его. Вижу я. Отсюда. Расстояние между нами — ничто. Крохотный, будто бы безобидный клочок пустоты — эмбрион грядущей болезни, злодеяния против тебя. В тебе… Слава Богу, что мне удалось разглядеть!

Соберись с силами, мама. Тебе сейчас будет не очень уютно. Наверное, ты не поймёшь почему. Потому что я сейчас попытаюсь погасить этот чёрный тлеющий уголь… отменить приговор, вынесенный тебе. Потерпи, мамочка, я очень постараюсь. Я, знаешь ли, тут кой-чему научился. Сядь, если ты стоишь. Соберись, сосредоточься. Верь мне. Потерпи — всё будет хорошо.

Юран… Незадушевный приятель мой, бывший собутыльник, компаньон по концертно-вокзальному убогому промыслу. Каково сейчас тебе можется? Музыкант — Божьим знамением. Музхалтурщик — людскими обстоятельствами. Каково твоей симпатичной супруге и твоим беспокойным чадам?