Вадим Бабенко - Черный Пеликан

«Ну как?» – спросил Арчибальд равнодушно. Я поглядел на него, вспомнив вдруг вчерашнее застолье, споры, заводящие в тупик, и горячность, за которую потом бывает неловко. Он представился мне лилипутом, бродящим понуро среди колоссов – своих полотен, возвышающихся надменно и гордо, пусть у некоторых из них – глиняные ноги или плечи разной высоты. Он обращается к ним – они не отвечают, он пытается напомнить о себе – они не желают его знать. Воистину, он мал перед тем, что создал, мал и неинтересен – никто не полюбит его, даже и воспылав страстью к какому-нибудь из многочисленных холстов…

Арчибальд все ждал моего ответа, и я сказал, вздохнув: – «Да-да, замечательно, как всегда, и я не разу вам не соврал. Скажите, вы верите в это? И как насчет истории – или когда без красок, то истории нет?»

«Какая разница, с красками или без, и история есть, куда же без нее, – рассердился Арчибальд. – Вы вон графики чертите, мне Немо разболтал, а мне вычерчивать да откладывать нечего – фантазирую, как умею, только и остается… И восторгам вашим я верю, не сомневайтесь, почему бы и нет?»

Он по своему обыкновению уселся прямо на пол и сосредоточенно уставился в горлышко полупустой бутылки с водой, держа ее под наклоном наподобие микроскопа, а потом сказал вдруг, будто очнувшись: – «Ну да, история – на этот раз они совпадают, история и портрет, потому что на портрете – не кто иной как Николь Труа, в просторечии Коко, женщина, никогда в жизни не говорившая неправды».

Арчибальд устроился поудобнее и стал рассказывать монотонным бесцветным голосом. Собственно, сюжета-то и нет, ни начала, ни конца, – говорил он, скривившись будто от головной боли. – Так, несколько черточек и черт, не выпадающих из основной темы. Коко действительно не умела лгать, что, как можно догадаться, приносило ей до поры немало неудобств. Но настоящие проблемы начались со взрослением, ибо, повзрослев и достигнув двадцати трех, она закончила актерскую школу и была приглашена в один из профессиональных парижских театров, хоть, признаться, актриса из нее была так себе – недоставало тонкости черт и настоящего сценического голоса. Она, однако, была влюблена в искусство по-настоящему и самоотдачу проявляла соответствующую, за что ее и оценили я думаю, но театр – это еще полбеды, а хуже всего, что почти в это же время Николь стала замужней женщиной, хоть и не поменяла фамилии, и вот это сочетание – лицедейство и замужество – образовало прямо-таки огнеопасную смесь, которая полыхала не раз, к счастью так и не произведя взрыва, но частенько рассыпаясь пренеприятными искрами.

Он снова принялся изучать горлышко бутылки, а я отхлебнул из своей теплую воду и потихоньку отставил ее в сторону. «Кривитесь, кривитесь, – усмехнулся Арчибальд, – не все грешить, приходит и расплата. Ничего, для печени полезно. Это я себе, не вам, вы лишь, так сказать, живая иллюстрация», – уточнил он и, вздохнув, тоже сделал глоток.

Так вот, замужество Коко явно было опрометчивым шагом, – продолжил Арчибальд, несколько оживившись. – Конфликт понятен, он на поверхности – игра и жизнь, принципы и пороки, притворство и природная правдивость. Право, бедняжке стоило посочувствовать: вживаясь в образ, она перевоплощалась взаправду, со всем вытекающим отсюда – любовь так любовь, интрига так интрига. Представьте: Коко является домой глубоко заполночь, пьяная и растрепанная, как шлюха, смотрит, словно падший ангел, не до конца вышедший из транса, пока ей не надают по щекам, чтобы привести в чувство. Супруг естественно интересуется, где ж это она была, и Коко честно отвечает – в кабаке. Вот как, думает супруг и, потоптавшись на месте, делает следующий шаг – а с кем же она пила там, в кабаке – и Коко, ничего не скрывая, называет пару актеришек из своей же труппы и еще каких-то их друзей и подружек. Супругу, понятно, все это нравится меньше и меньше, он делает глубокий вдох, чтобы успокоить расходившийся пульс, и очень осторожно спрашивает, как бы между прочим – а там, в кабаке, со всеми эти людишками весьма сомнительного сорта, все ли там было безупречно нравственно? То есть, не было ли каких-то поползновений или намеков, и она, Коко, не делала ли она чего-нибудь предосудительного с пьяных, простите, глаз? Тут Коко уже не Коко, а Николь Труа, у нее раздуваются ноздри и почти выветривается хмель – не иначе, намек на предосудительность вдруг меняет ее неузнаваемо. Что за чушь, оскорбленно заявляет она и уходит в ванную, еще чуть покачиваясь, но уже обретая на глазах привычный ореол добродетели, и супругу стыдно, так что он особенно нежен с Николь этой ночью. Вскоре она засыпает, утомленная вином и тяжелым днем, он же еще долго лежит без сна, а наутро – шепоток за спиной и дурные намеки: кажется, весь огромный город держит его за рогоносца. Так оно и продолжается – кристально честное супружество и перевоплощения с полной отдачей. Ему рассказывают про скандалы с полицией в ночных клубах Монмартра и откровенное распутство в самых дешевых из них, а то он узнает про некий романтический экивок Коко с отставным генералом из правительства, полный старомодного жеманства и платонической страсти, что не помешало генеральской супруге закатить в театре безобразную сцену. Он давно уже бросил ревновать – тем более, что Николь возмущается вполне искренне, ведь она не лжет ему, она не может лгать: вот ее будуар, она не выбрасывает ни единой записки, вот ее счета, он может проверить все до единого франка, вот записная книжка, белье, духи… Как насчет театральной программы, интересуется он как бы невзначай, движимый уже не ревностью, а любопытством, можно ли глянуть на список ее ролей? По крайней мере, нужно знать, что ожидает впереди, оправдывает он сам себя, читая перечень пьес и героинь, увлекающих его Николь в мутные дебри чужих страстей, становящихся вдруг реальными донельзя не только для зрителей, наблюдающих из партера, и даже куда более, чем для них. Увы, утешиться нечем – Коко, наверное по причине средних актерских данных, занята все больше в характерных образах: дамы полусвета, записные интриганки, камеристки и сплетницы, не упускающие случая, чтобы и самим дать повод для сплетен. Никакой чистоты, с возмущением думает супруг, никакой нравственности – боже, чему учит наша драматургия, что за вкусы она формирует, какой пошлости он потакает! И ведь не задумаешься об этом, пока не коснется тебя самого. И Николь – какая женщина, просто находка, создана для того, чтобы приносить счастье, но принадлежит этому театру, кривлянию, обману… Искренна до самых глубин, но и вся погрязла в притворстве… Чем чище порыв, тем беспросветней кажется ложь, которая пользует его – и ничего не сделать. Ах, как он возмущался и как страдал – супруг Николь, я имею в виду…