Федор Метлицкий - Драма в конце истории

Веня орал:

— Ты ее под зебры, под зебры! Га, пост-авторитарные мальки хитры во все времена… А вы на середине озера не пробовали?

Батя кривоного перепрыгивал столбики и, рисуясь, чуть не упал в реку, я испугался, представив, как качусь по каменному склону набережной в темную ледяную воду, где не за что ухватиться, чтобы выплыть.

Батя исчез где-то.

Пацаны стали закидывать вершу.

— Аас… два…

— Ты что кинул раньше свой угол? Чуть не утопил вершу, и я чуть не упал.

— Аас… два… три…

Вытянули: там серые скользкие мокрицы и черные листья. Забился малек, незаметный от прозрачности. Его кинули в банку.

Веня захлебывался от счастья.

— Давайте, пацаны, мы кинем, мы дюжие.

Ухнули. Одна тина. Обтерли пальцы о траву. Веня заглянул в свою папку: все его произведения целы.

Прошли к бульвару.

Веня оттаянно говорил:

— Я ищу живое. Осязаемый родной голос, исходящий из глубины души. А вы ищете какого-то содержания. Текст — это мысли чувства, а не изображение натуры. Все идеи — сухие. Главное — глубина человека, в нем все идеи, и что-то большее. Безграничность космоса, из элементов которого мы состоим. Каждый безграничен, как глубинная суть стиха.

Оказывается, я ждал всю жизнь друга и наставника. Нет человека, кто бы меня понял, кому можно было бы рассказать мое одиночество. Такие перевелись, или я их не замечаю, замкнувшись в себе.

А теперь нашел человека, с кем мог поговорить. У него были черты Вени. Плохо то, что он не впускал меня, и никого в свою жизнь.

Мы говорили с ним о прочитанных философских книгах, словно читали одно и то же. И я не видел в нем мелкого дна, наполненного слухами и штампами видеоклипов.

— Не могу жить в мире, где никому не нужен, — стыдливо сказал я. Веня усмехнулся.

— Все живут. И ты живи.

— Как пробиться в ясность? Какой-то туман в голове, нет законченности мысли. Как писать, когда не можешь уяснить до конца свою тему? Наверно, разрешу что-то в себе и научусь писать, только когда буду умирать.

— Это потому, что голова забита муками одиночества эгоиста, тщеславием и графоманскими попытками пробиться в близкий мир.

Меня это задело, но с ним не мог злиться.

— А как пробиться?

— Как, как, — раздражился Веня. — Для этого нужно, чтобы в жизни было чем вдохновляться. Да, сейчас вроде высшая цивилизация конца двадцать первого века. Все упорядочено, все вроде для человека, все сыты, хотя есть иерархия сытости. Общество блюдет свою расслабленность в новых уютах технологий. Но нет личностей. И во мне нет ничего, кроме жалости к потерянному человеку, прожигающему жизнь. В нашу жизнь вернулось одиночество, описанное еще классиками. Видимо, история идет кругами чистилища, может быть, спускаясь на еще более низкий уровень. Движет только безнадежная цель, исцеление от боли судьбы.

— Да, люди как глазок камеры. Смотрят на улицы, машины, парки, — и только это в их сознании.

— Не так. Наш век — опосредовованной информации. Мы видим реальность как пастиш, и только подбираем фрагменты из прошлых текстов для своих умозаключений. Нужно прорваться на свободную воду своих порывов, принять мир близко к сердцу. Тогда появится интонация, замысел. Но об этом не говорят. Ты сам должен что-то понять в себе.

Веня помолчал.

— Самопознание! Только оно разбудит мир! Но у нас нет желания проснуться.

Надо же, он говорит о самопознании! Этот вопрос мучает меня.

Я почему-то всегда думал, что жизнь без такого озарения пуста, похожа на холостой ход цивилизации: там, в неведомой тьме совершаются механические жестокости отчуждения, и подлости, и это считается естественным. Достаточно пустой американской улыбки, и великая мечта благоденствия воцаряется в душе.

— Разве нас мало, кто думает?

— Не будь самонадеян. Вообще-то все занимаются самопознанием. Только не насилуя себя, медленно и естественно, без рывков гениев. Люди действуют не бездумно, вся их жизнь — в диалоге, в спорах. Споры о том, что будет дальше — заполонили страницы сайтов и книг. Редкие рано приходят к мудрости, но большинство — в конце. Когда уже пора умирать.

— Но как удержать вдохновение?

— Оно недолговечно. И всегда, как в первый раз, у него повторов не бывает, как в сексе. Одни все время ищут что-то, проясняющее мозги, другие считают это бессмысленным, или не думают искать. Твое мальчишеское неприятие системы — из нетерпения. Я смотрю в боль судьбы, как в замысел стихотворения. Если не вижу исцеляющего, то строки мои полны скорби. Это тоже поэзия.

— Меня вдохновляют авторы, которые раскрывают горизонты, пусть даже абсурдные, — сказал я. — Стоящие вне антропоцентризма.

— Да, в основном поэты, барды берут одну метафору, например, белой лошади, и делают из нее бесконечный смысл. И мало тех, кто в одном тексте создают великий смысл, в который входит бесчисленное число метафор.

Веня глянул сочувствующе.

— Есть авторы, которые заглатывают. Предрасположенные к нашему духу. Их надо бояться, чтобы не лишиться самобытности. Ты не верь, что я говорю. Иди своей дорогой. В тебе есть что-то, думаю, не потеряешь себя.

Он вздохнул.

— У меня тоже — днем плохо пишется. С зевотой вхожу в нирвану. Потому что сильное чувство уходит в подсознание. Пишу ночью.

Как страшно — искать себя всю жизнь, и не найти! Не попасть в единственный фокус. То есть не достичь подлинного озарения. Графоманство гораздо хуже, чем блаженное состояние идиота.

Подошедший Батя вмешался:

— Нет сюжетов? Да я тебе набросаю, сколько хочешь.

Веня насупился.

— Как это — набросаешь? Чтобы клепать детективы и боевики? Этого и без нас довольно. Литература — это дело глубоко душевное. Дело судьбы.

— Ваши озарения неприменимы. Ваши выходы — иллюзорны, они только в воображении. Вы напичканы литературой, то есть иллюзиями. А в реальной жизни их нет. Но мы не можем оторвать иллюзии от реальной жизни. Это философский вопрос — перенос энергии на другое. Считаем, что получаем наслаждение от женщины, а на самом деле — наслаждение в нас. Но вот странно: этот эгоизм наслаждения — дает продление, бессмертие. Редкое совпадение эгоизма с иллюзией отдачи.

Веня разозлился.

— Без онтологического размыкания, как говорят философы, мы все — в чем-то фашисты. Одинаковые во все времена. Что, Гитлер — пришедшее из бездны чудовище? А Батя — откуда?

— Бросьте трепаться! — закричал Батя. — Есть несколько вариантов. По улицам — холодно и мокро, прически испортим. Говорю с тайным смущением — ресторан.

— Где деньги?

— Действительно, где юани? У вас, пропойцев, наверняка нет.

— Не-ет! — заблеяли мы с Веней.

Батя пересчитал пальцами в кармане наличность.

— Есть деньги на пиво. Прежде чем делать ответственный шаг — есть еще вариант. У меня в портфеле двойное дно, там кое-что есть.