Питер Уоттс - Бетагемот

— Ш-ш-ш! — шипит Лени.

Вот теперь Роуэн действительно слышит, но не то, что насторожило собеседницу. В ее наушниках тихо бормочет слышный только ей перепуганный голос. Она поворачи­вается к Лени. И тихо говорит:

— Тебе лучше вернуться.

Лени с раздражением косится на нее, потом спохва­тывается:

— Что?

— Связисты перехватили ваши переговоры по низкочастотнику, — отвечает Роуэн. — Говорят, Эриксон... умер. Тебя ищут.

N=1:

Рыча, не сознавая себя, она ищет цели и не находит их. Ищет ориентиры и возвращается ни с чем. Она не находит ничего, способного хотя бы сойти за топогра­фию, — во все стороны простирается бескрайняя пу­стота; массив незанятой памяти, уходящий за пределы досягаемости чувствительных усиков, копии которых она забрасывает вдаль. Она не находит ни следа изорван­ной цифровой сети, своей привычной среды обитания. Здесь нет добычи, нет хищников, кроме нее самой. Нет ни простых, ни исполняемых файлов, нечем кормиться. Нет даже локальной оперативной системы. На каком-то уровне доступ наверняка есть — без некой доли сис­темных ресурсов и временных циклов она бы вообще не действовала, — но клыкам и когтям, отращённым ею, чтобы вскрывать этот субстрат, не во что вцепиться. Она — тощая одинокая волчица с челюстями ротвейле­ра, оптимизированная для жизни в измочаленных оску­девших джунглях, ушедших в забвение. Даже у клетки должны быть осязаемые границы, стены или решетки, в которые можно биться, хотя бы и тщетно. Безликое нулевое пространство вне ее понимания.

На малую долю мгновения — сотню или две цик­лов — небеса вскрываются. Обладай она подобием ис­тинного самосознания, разглядела бы через эту брешь великое множество узлов, решетку параллельной архи­тектуры в п измерениях, производящую у нее внутри неуловимые перемены. Быть может, она бы подивилась, как много параметров изменилось за этот миг, словно одновременно переключили тысячу механических тум­блеров. Она бы ощутила щекотку электронной мороси, насквозь проходящей через ее гены, меняющей «вкл» на «выкл» и наоборот.

Но она ничего не чувствует. Она не способна ни ужа­саться, ни удивляться, для нее не существует слов «мейоз» и «изнасилование». Просто некая часть ее обнаруживает, что многие переменные в среде вдруг стали оптималь­ными: это сигнал для включения протокола репликации. Еще одна подпрограмма сканирует окружение в поисках вакантных адресов.

С беспощадной эффективностью, без намека на ра­дость, она порождает выводок в два миллиона отпрысков.

N=4 734:

Рыча, не сознавая себя, она ищет цель — но не совсем так, как это делала ее мать. Она ищет ориентиры — но сдается на несколько циклов позже. Она не находит ниче­го похожего на топографию — и меняет тактику, уделяет больше времени документированию адресов, протянув­шихся над ней и ниже.

Она — тощая одинокая немецкая овчарка с челюстями ротвейлера и признаками дисплазии бедер, заточенная на жизнь в измочаленных оскудевших джунглях, которых нигде не видно. Она смутно припоминает других тварей, кишевших рядом, но в ее журнале событий цена и полез­ность ведения подробных записей поставлены на баланс, и память, лишившись поддержки, со временем вырожда­ется. Она уже забыла, что те создания были родственны ей; скоро совсем их не вспомнит. Она не подозревает, что по меркам материнского мира — слабейшая из выводка. Ее выживание здесь и сейчас не вполне согласуется с принципами естественного отбора.

Здесь и сейчас процесс отбора не совсем естественный.

Она не воспринимает параллельных вселенных, про­тянувшихся во все стороны. Ее микрокосм — один из многих, населенных ровно одной особью каждый. Когда фистула случайно соединяет две вселенные, это выглядит чудом: рядом вдруг оказывается существо, очень — если не в точности — похожее на нее.

Они сканируют фрагменты друг друга, не разрушая их. В близлежащих адресах вдруг появляются клочки и обрывки бесплотного кода — клонированные, нежизне­способные фрагменты. Все они непригодны для выжива­ния — в любом дарвиновском мире создание, транжиря­щее циклы на столь фривольный сплайсинг, вымерло бы максимум на четвертом поколении. Но почему-то этот нервный тик дает ей чувство... реализации. Она сливается с новичком, сходится с ним более традиционный спосо­бом. Выбрасывает несколько рандомизаторов и порождает выводок в восемьсот тысяч копий.

N=9 612

Рыча, не сознавая себя, она ищет цели и находит их повсюду. Ищет ориентиры и запечатлевает топографию из файлов и шлюзов, архивов, исполняемых файлов и прочей дикой фауны. Ее окружение скудно по меркам древних предков и невероятно изобильно — по меркам недавних. Она лишена памяти, не страдает ни носталь­гией, ни воспоминаниями. Это место удовлетворяет ее нужды: она — помесь волка с собакой, невероятно му­скулистая, немного бешеная: ее темперамент — атавизм более чистых времен.

Чистые инстинкты преобладают. Она бросается на до­бычу и пожирает ее. Рядом тем же заняты другие: акита-ину, хаски, ублюдки питбулей с длинными глупыми мордами перекормленных колли. В более скудной среде они бросались бы друг на друга, но здесь, где ресурсы в изобилии, этого не требуется. Странное дело, не все атакуют добычу с таким же энтузиазмом, что она. Неко­торых отвлекает окружение. Они тратят время на запись событий, вместо того чтобы порождать их. В нескольких гигах дальше ее усики нащупывают безмозглого барбоса, поглощенного возней с реестром, вырезающего и вкле­ивающего данные безо всяких причин. Разумеется, это ее не интересует — во всяком случае, пока ублюдок не принимается копировать ее фрагменты.

Она дает насильнику отпор. В ее архивах инкапсулиро­ваны кусочки паразитных кодов — прирученные останки виртуальных паразитов, заражавших ее забытых предков в эпоху Водоворота. Она распаковывает их и швыряет копии в противника, отвечая на его домогательства со­литерами и сифилисом. Только эти болезни действуют куда быстрее тех, что дали им имена, — они не столько подтачивают тело, сколько раздирают его при контакте. Вернее, должны бы раздирать. Почему-то ее атака не затрагивает цель. Мало того — весь мир вдруг начинает меняться. Усики, которые она раскинула по периметру, больше не шлют ей сообщений. Потоки электронов, по­сланные вдаль, не возвращаются, или — совсем дурной знак — возвращаются слишком быстро. Мир сжимает­ся — непостижимая бездна сдавливает его со всех сто­рон.

Собратья-хищники паникуют, толпятся у погасших вдруг шлюзов, выбрасывают во все стороны усики, ко­пируются на случайные адреса в надежде размножиться быстрее, чем наступит аннигиляция. Она мечется вместе с другими в сжимающемся пространстве, но тот бездель­ник, «вклейщик-нарезчик», как будто совершенно безмя­тежен. Вокруг него нет хаоса, не темнеют небеса. У него имеется некая защита.