Питер Уоттс - Гиганты

Так много эонов прошло во сне, пока вселенная обвивалась вокруг него. Он мёртв для человеческих глаз. Даже машины едва видят, как в этих клетках тикает химия: древняя молекула сероводорода, замороженная в объятиях гемоглобина; электрон медлительно прошёл по метаболическому пути две недели назад. За то же время, которое потребовалось на Земле, чтобы жизнь прошла от своего зарождения до расцвета и гибели империй, его микробы только раз вздохнули. Рядом с Хакимом все пролетающие жизни размывались за кратчайший миг, за один взмах ресниц. Так было со всеми нами. Всего лишь неделю назад жизнь во мне ни на бит не отличалась от смерти.

И во мне до сих пор нет уверенности, что вернуть его обратно — это хорошая идея.

Плоские линии жизни дрожат на табло в своём бесконечном марше вдоль оси икс: молекулы начинают сталкиваться друг с другом, температура ядра увеличивается на крохотную долю. Одинокий спарк вспыхивает в гипоталамусе, ещё один извивается через префронтальную кору (мимолётная мысль с миновавшим тысячелетия назад сроком годности освобождена из янтаря). Милливольты стекают по какому-то случайному пути, и веко дёргается.

Тело вздрагивает, пытается дышать, но для этого слишком рано: там по-прежнему бескислородно, чистый H 2S приглушает машинерию жизни до шёпота. Шимп начинает промывать нитрокс, рои светлячков расцветают в лёгочной и сосудистой системах. Холодная пустая шелуха Хакима наполняется светом изнутри: красные и жёлтые изотермы, пульсирующие артерии, триллион вновь пробуждающихся нейронов, проникающих через прозрачный аватар в моей голове. И на этот раз вдох уже настоящий.

Другой. Его пальцы дёргаются и запинаются, выстукивают случайную татуировку по полу его саркофага.

Крышка соскальзывает, открываясь. Как и его глаза, спустя мгновение: они расфокусировано вращаются в глазницах, подёрнувшись дымкой воскрешательного слабоумия. Он не может видеть меня. Он видит мягкий свет и смутные тени, слышит слабое подводное эхо близлежащей машинерии, но его разум всё ещё привязан к прошлому, а настоящее ещё не истекло.

Заскорузлый, как старая кожа, язык мелькает в обзорном стекле прямо напротив его верхней губы. Питьевая трубка всплывает из своей норы и подталкивает щёку Хакима. Тот захватывает её ртом и кормится, рефлекторно, как новорожденный.

Я склоняюсь к нему, попадая в его поле зрения:

— Лазарь, восстань.

И эта фраза заякоривает его. Я вижу внезапно сфокусированную решимость в этих глазах, вижу хлынувшее потоком прошлое… загрузку воспоминаний и слухов после пробуждения от моего голоса. Смятение улетучивается. И острота в его глазах уже занимает своё место. Хаким смотрит на меня из могилы, его глаза тверды, как обсидиан.

— Ты мудило, — говорит он. — Я не могу поверить, что мы ещё не убили тебя.

Я даю ему личное пространство. Я отступаю в лес, брожу по бесконечным сумрачным пещерам, пока он учится жить снова. Здесь, внизу, я едва вижу свою руку прямо перед лицом: серые пальцы, слабые сапфировые акценты. Фотофоры сверкают вокруг меня, как тусклые созвездия, каждая крошечная звезда — это сияющее ложе триллионов микробов. Фотосинтез вместо синтеза. Вы не можете по-настоящему заблудиться в Эриофоре, Шимп — искусственный интеллект нашего корабля всегда знает, где вы находитесь, — но здесь, в темноте, так комфортно пребывать в иллюзии одиночества.

И всё же, в конце концов, нужно прекратить тормозить. Я отбираю мириады потоков, поднимаясь из глубины астероида, и нахожу среди них Хакима на мостике правого борта. Наблюдаю, как он вводит кропотливо составленные запросы, обрабатывает ответы, нагромождает каждый следующий кусок поверх предыдущего в своём шатком подъёме к пониманию.

Да, в этой системе много осколков: более чем достаточно материала для стройки. Но вызовите транспондеры и — где всё? Никаких внутрисистемных лесов, никаких недостроенных прыжковых ворот, никакой добычи астероидов или заводского флота. Так почему же?

Системная динамика, настоящее время.

Точки Лагранжа. Во всяком случае, на этой стороне ничего, хотя по крайней мере три планетных тела на этих орбитах есть, и наша орбита среди них.

Наша орбита…

К тому времени, когда я присоединяюсь к Хакиму во плоти, он неподвижно смотрит в объёмный тактический дисплей, который мы называем Баком. Яркая безразмерная точка плавает в центре этого дисплея: Эриофора. Ледяной гигант маячит тёмным массивом в обзорном порте, красные магнитудные всполохи — клокочут позади.

Если я выйду наружу, то увижу раскалённый барьер, простирающийся по всей половине видимой вселенной, с едва заметным намёком на изгиб на горизонте. Бак сокращает его до вишнёвого шарика, плавающего в аквариуме.

Миллион битов детрита, от планет до булыжников, вращается в наших окрестностях. А мы пока даже не релятивистичны, и у Шимпа всё ещё нет времени чтобы пометить тегами все объекты.

В любом случае, сейчас ни один из этих тегов не имеет смысла. Мы в эонах от ближайшего земного созвездия. Все астрономические соглашения именования давно исчерпались для звёзд, пройденных нами за это время. И может быть Шимп изобрёл свою собственную таксономию, пока мы спали, какую-то тайную тарабарщину из 16-ричного счисления и ASCII, которая имеет смысл для него и лишь для него. Может быть. Вероятно это — его хобби, хотя он должен быть слишком глуп для такого.

Большая часть всех этих сменяющихся звёздных ландшафтов для меня прошла в анабиозе. Я бодрствую всего сто строек, и мой мифологический резервуар далеко ещё не исчерпан. У меня есть свои имена для этих монстров.

Холодный гигант — это Туле [1] Так назывался северный рубеж мира у древних греков. . Горячий — Суртр [2] Чёрный огненный великан в германо-скандинавской мифологии. .

Хаким игнорирует моё прибытие. Он двигает слайдеры взад-вперёд: траектории экструдируются из движущихся тел, предсказывая будущее по Ньютону. В конце концов все эти нити сходятся, и он перематывает время, восстанавливает энтропию, пересобирает разбитую чашку и запускает всё снова. Он проделал это три раза, пока я смотрю. И результат ни разу не изменился.

Он повернулся. В лице ни кровинки.

— Мы столкнёмся. Мы врежемся прямо в эту грёбаную штуку.

Я сглатываю и киваю.

— Вот так всё и началось, — говорю я ему.

Мы неизбежно столкнёмся. Но, устремившись к столкновению, мы позволим меньшему монстру пожирать нас прежде, чем великий пожрёт его. Мы опустим Эриофору за счёт её собственных бутстрапов. Погрузимся в глубины волнения полос водорода, гелия и тысяч экзотических углеводородов. Вплоть до остаточного космического холода, который Туле копил неведомо с каких пор. Может быть почти столько же, сколько мы были в полёте.