Питер Уоттс - Бетагемот

И все же, мать Аликс умерла у нее на руках всего несколько дней назад, и, хотя подготовка отнимала все время, Кларк винит себя в подлой трусости за то, что так долго это откладывала.

Она нажимает кнопку звонка в коридоре.

— Лекс?

— Входи.

Аликс сидит на кровати, отрабатывает движения паль­цев. Когда Лени закрывает за собой люк, она откладывает флейту. Не плачет: то ли еще не отошла от шока, то ли страдает от подростковой гиперсдержанности. Кларк ви­дит в ней себя пятнадцатилетнюю. И тут же вспоминает: все ее воспоминания о том времени лгут.

Все же душой она тянется к девочке. Хочется подхва­тить Аликс на руки и унести ее в следующее тысячелетие. Хочется сказать, что она все пережила, она знает, каково это, и это даже правда, пусть и неполная. У нее отнима­ли друзей и любимых. Мать умерла от туляремии — хотя это воспоминание стерто вместе с остальными. Но Кларк понимает, что это другое. Патриция погибла на войне, а Кларк сражалась на другой стороне. Она не уверена, примет ли Аликс ее объятия.

Потому она присаживается рядом с девочкой на кро­вать и кладет ладонь ей на колено — готовясь отдернуть руку при малейшем признаке недовольства — ищет слова, хоть какие-то слова, которые бы не показались затерты­ми, когда их произносят вслух.

Она все еще собирается с духом, когда Аликс спра­шивает:

— Она что-то говорила? Перед смертью?

— Она... — Кларк качает головой. — Нет, в общем-то, нет, — заканчивает она с ненавистью к себе.

Девочка смотрит в пол.

— Говорят, ты тоже уходишь, — продолжает она через некоторое время. — С ним.

Кларк кивает.

— Не уходи.

Лени набирает в грудь побольше воздуха.

— Аликс, ты... ох, Господи, мне так жа...

— Разве тебе обязательно уходить? — Аликс пово­рачивается к ней и смотрит жесткими яркими глазами, в которых слишком многое видится. — Что вы там, на­верху, будете делать?

— Надо найти тех, кто нас выследил. Нельзя сидеть и смирно ждать, пока они выстрелят.

— С чего вы взяли, что они будут стрелять? Может, просто хотят поговорить, например?

Кларк качает головой, дивясь такой нелепой мысли:

— Люди не такие.

— Не какие?

«Они не прощают...»

— Они не дружелюбные, Лекс. Кто бы это ни был. Будь уверена.

Но Аликс уже переключилась на план Б:

— А много ли с тебя там толку? Ты не шпионка, не технарь. Ты не бешеный психопат-убийца, как он. Ты просто погибнешь, ничего не сделав.

— Кто-то должен его поддержать.

— Зачем? Пусть идет один. — В голосе Аликс вдруг появляется лед. — Лучше, чтобы у него ничего не вышло. Чтоб те, наверху, порвали его на части, и в мире стало чуточку меньше говна.

— Аликс...

Дочь Роуэн поднимается с кровати и прожигает ее взглядом:

— Как ты можешь ему помогать после того, как он убил маму? Как ты можешь с ним разговаривать! Он — психопат, убийца.

Готовые возражения замирают на губах. В конце кон­цов, Кларк не уверена, что Лабин не приложил руку к смерти Роуэн. Кен в этом конфликте был капитаном команды, как и в прошлый раз: даже если он не пла­нировал «спасательную операцию», то мог знать о ней.

И все же Кларк почему-то чувствует себя обязанной защитить врага этой пораженной горем девочки.

— Нет, милая, — мягко говорит она, — все было на­оборот.

— Что?

— Кен сперва стал убийцей, а уж потом психопатом.

Это достаточно близко к истине.

— О чем ты говоришь?

— С его мозгом поработали. Ты не знала?

— Кто?

«Твоя мать».

— Энергосеть. Ничего особенного, обычный набор для промышленного шпионажа. Устроили так, что он вынужден был любыми средствами обеспечивать сохра­нение секретности, даже не задумываясь. Непроизвольно.

— Ты хочешь сказать, у него не было выбора?

— Не было, пока он не заразился Спартаком. А со Спартаком такая штука: он разрывает перестроенные свя­зи, но не останавливается на этом. Так что у Кена теперь нет того, что называется голосом совести, и если ты таких людей называешь «психопатами», я с тобой соглашусь. Но он этого не выбирал.

— Какая разница? — резко спрашивает Аликс.

— Он не выбирал зло сознательно.

— Ну и что? Когда это маньяки нарочно выбирали себе химию мозга?

Кларк должна признать, что довод резонный.

— Прошу тебя, Лени, — тихо говорит Аликс, — не доверяй ему.

И все же — при всех его секретах и предательствах — Кларк странно, болезненно доверяет Лабину. Она никому в жизни так не доверяла. Вслух этого, конечно, говорить нельзя. Нельзя говорить, потому что Аликс уверена: Кен убил ее мать — и, возможно, так оно и есть. Признаться, что ему доверяешь — значит подвергнуть дружбу этого раненого ребенка слишком жестокой проверке.

Но это лишь удобное оправдание, первым всплываю­щее на поверхность. Есть еще одна причина, глубокая и зловещая. Аликс, возможно, права. Последние пару дней Кларк замечала за линзами Лабина что-то незнакомое. Оно исчезало, едва Лени пыталась сосредоточиться, поймать его взгляд — она не взялась бы сказать, что именно заметила. Слабое трепетание век, пожалуй. Неуловимую дрожь фо­токоллагена, отражающую движения глаз под ним.

До последних трех дней Кен здесь, внизу, никого не лишил жизни. Даже во время первого восстания он огра­ничивался тем, что ломал кости: все убийства соверша­лись неумелыми, но старательными руками рифтеров, наслаждающихся властью над прежними владыками. И за последние семьдесят два часа все смерти, безусловно, можно оправдать самообороной. И все же. Кларк беспо­коится, не пробудила ли недавняя бойня нечто дремав­шее в нем пять лет. Потому что раньше, что ни говори, Кен любил убивать. Жаждал, хотя — сбросив химические путы — использовал свободу не как оправдание, а как вызов. Он сдерживал себя: так застарелый курильщик носит в кармане невскрытую пачку сигарет — доказывая, что сильнее привычки. Если Лабин чем и гордится, так это своей самодисциплиной.

Но эта жажда, это желание отомстить миру — исчезла ли она? Когда-то те же чувства владели Кларк — теперь эта страсть, потушенная миллиардом смертей, больше не имеет над ней власти. Но Лени не уверена, что последние события не подсунули Кену пару канцерогенных палочек прямо в рот. А если после такого долгого перерыва ему понравился вкус дыма, и Кен вспомнил, как сладок тот был прежде?

Кларк грустно качает головой.

— Больше некому, Аликс. Приходится мне.

— Почему?

«Потому что для того, что я сделала, геноцид — слиш­ком мягкое слово. Потому что, пока я пряталась здесь, внизу, мир умирал всюду, где я прошла. Потому что меня уже тошнит от собственной трусости».

— Потому что я это натворила, — отвечает она, на­конец.

— Ну и что? Разве, вернувшись, ты все исправишь? — Аликс недоверчиво качает головой. — Какой смысл?