Зиновий Юрьев - Брат мой, ящер

За четверть века замужества она уже давно научилась безошибочно определять, спит ли Яша, хотя спал он тихо, как ребенок. Он не спал. И наверняка знал, что и она не спит. Телепатией долгого брака. И молчал потому же, что и она, уж слишком невероятно было то, о чем они могли и должны были поговорить. И к чему страшно было прикоснуться даже словами.

— Иринка, — вдруг сказал Яков Михайлович, словно отвечая на ее мысли, — тебе не страшно?

— Страшно.

— И мне страшно. Не потому, что завтрашний день грозит чем-то опасным, а потому, что миссия наша — как я понимаю — чудовищно сложна. Помнишь, фильм такой американский был «Миссия невыполнима». Вот и у нас… Жили мы, конечно, не слишком ярко, но я всегда был счастлив с тобой и благодарил судьбу за такой подарок. Даже в самые трудные минуты. — Он откинул руку, и Ирина Сергеевна привычно положила ему на плечо голову. — Может, отказаться от всех этих чудес, пока не поздно… Черт с ней, с этой машиной и этими шальными деньгами и вообще всеми чудесами…

— Ты не хочешь, чтобы мы приносили людям исцеление? Вспомни Олега сегодня вечером. Он же был похож на большую кошку, которая вдруг ожила. Почти что воскресла. Или даже без «почти». Я все ожидала, что он вот-вот начнет мурлыкать… Я не знаю… Я знаю лишь, что исцелять, оказывается, огромная радость. Почти экстаз… Не знаю, но мне кажется, что откажись мы от этого невероятного предложения, мы себе этого никогда не простим. И дело вовсе не в поисках какого-то рационального объяснения. Конечно, было бы спокойнее, но ведь спокойнее всего вообще отгородиться от мира. Не знаю, не знаю…

— Согласен, но я знаю лишь, что мы вступаем на путь непонятный, неизведанный. Не изведанный никем. И страшный хотя бы поэтому. Все незнакомое пугает. И думать, что исцелять так просто, наивно в лучшем случае.

— Что ты хочешь сказать?

— Что нет на свете такого доброго дела, которое не таило бы одновременно неведомые опасности. Помнишь: дорога в ад выстлана благими намерениями?

— Ты хочешь сказать, что, спасая людей, мы движемся по направлению к аду? Так, Яшенька?

— Нет, конечно. К тому же, я подозреваю, что сентенция эта — прибежище для трусов и эгоистов. А ты никогда не была ни тем, ни другим… Как ты скажешь, так и будет, солнышко. — Яков Михайлович крепко обнял жену, сжал ее в объятиях и твердо сказал: — Бросаемся в омут, Ирина Сергеевна, и будь, что будет. Я знаю лишь одно — ты права: если мы откажемся, не простим себе никогда, а может, и просто жить не сможем…

Когда Ирина Сергеевна вошла в лабораторию и вдохнула ее такой знакомый запах — сложную смесь химикалий и пыли, все происшедшее накануне вдруг снова показалось ей бредом. Наверное, все-таки бред. А что он кажется таким реальным, то, как она себе уже говорила, все Наполеоны в психбольницах твердо знают, что они действительно наполеоны, и жалеют слепых окружающих, которым не дано этого увидеть.

Маша поздоровалась с ней, отступила на шаг, склонила голову на плечо, как подбитая птичка — она и выглядела сегодня хуже обычного, — и смерила свою начальницу долгим оценивающим взглядом.

— Ты чего уставилась на меня, Маш? В хозяйстве все в порядке? Эпохальных открытий за вчерашний день не сделано?

— Ни эпохальных, ни даже местного значения. Я о другом. Что с вами случилось, Ирина Сергеевна?

— В каком смысле? Я что, так подурнела за день? Или постарела? Или то и другое?

— Нет, Ирина Сергеевна. Вы совсем не подурнели, — как-то странно серьезно сказала Маша. — Вы… вы… просто какая-то другая…

— Какая? Машуля, ты же знаешь, что я не слишком часто любуюсь собой в зеркале, и вообще я почти синий чулок. Но все-таки хоть какое-нибудь женское любопытство должно во мне быть? Да или нет?

— Наверное, должно.

— Ну, вот ты мне и отвечай, что значат твои слова «вы просто какая-то другая».

— Какая-то другая.

— Блестящий по точности ответ. Не зря ты в двадцать девять кандидат наук и заместитель завлаба. Редкая наблюдательность и умение четко формулировать свои мысли.

Ирина Сергеевна улыбнулась, чтобы шутка не была обидной, и внимательно посмотрела на Машу. Лицо ее, как обычно, было слегка желтовато — очевидно, у нее давно уже что-то не совсем в порядке с печенью. И вообще ей явно не хватало жизненных сил, цвета в лице, кокетства, наконец. Какая жалость, в сущности, она очень привлекательная девушка, но почему-то всегда одна. Не то что мужа, у нее и любовника, насколько она знала, никогда не было.

И вдруг ее буквально пронзила мысль: о чем я думаю? Ведь в моих силах помочь этой девочке, которую я люблю почти как дочь. Если, конечно… Господи, как я могла забыть о своих новых возможностях? Или вчерашний день чудес кончился с полночным боем курантов? Или кто там в таких случаях должен ставить точку на чудесах? Может, петухи?

— Маш, ты как себя чувствуешь? — спросила она помощницу и внимательно посмотрела на нее.

— Да как обычно, Ирина Сергеевна. Ничего особенного. А почему вы спрашиваете?

На этот раз Ирина Сергеевна не удержалась и мысленно взмолилась: пусть Маша почувствует прилив сил, пусть печень ее заработает, как ей следует работать. Пусть все ее гормоны не спят, а проснутся и неукоснительно выполняют свои положенные функции. Пусть лицо ее наполнится цветом. Пусть в ней брызжут силы, которым и полагается плескаться в молодом женском теле. Пусть она с трудом борется с улыбками, которые не должны покидать ее лицо. Пусть мужики ходят за ней толпой, и пусть она со всеми кокетничает. Она же хорошая девочка. Хорошая и хорошенькая.

Маша вдруг улыбнулась.

— Ты чего?

— Не знаю, просто так. — Улыбка ее стала еще шире и немножко глупее.

Она села на стул и прикрыла глаза.

— Что-нибудь случилось? — спросила Ирина Сергеевна.

— Я… честно, Ириночка Сергеевна, я ей-богу не понимаю, что со мной происходит… Даже голова закружилась.

— А все-таки?

— Только что все было обычным, и вдруг я словно перестала быть собою и стала кем-то еще… Кем точно — не знаю, но знаю, что это не я. То есть я, конечно, помню, кто я, но чувствую я себя какой-то… Какой-то совсем другой. Если бы я пила, я могла бы подумать, что только что основательно приложилась к бутылке.

— В каком смысле? Насколько я вижу, передо мной именно Мария Александровна Федоровская в своей не раз виденной мной кофточке. Так что я и перед судом присяжных готова поклясться, что это именно ты.

Маша вскочила со стула, глубоко вздохнула, широко развела руки.

— Я… я себя такой просто не узнаю… Как будто что-то мне впрыснули, и вдруг захотелось улыбаться и прыгать. Как будто вдруг сил столько стало, что их девать некуда. Купить скакалочку, может быть, и притащить сюда? Что это? Что со мной? Ничего похожего я никогда не чувствовала… Может, я тронулась немножко?