Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

Пока ждали официанта, а затем блюда, Филолог неторопливо и серьезно рассказывал Фаине, как он несколько лет назад подрабатывал в ПТУ, в группе маляров и штукатуров. Деньги были нужны для грешных дел. Удивительно скороспелые девицы в этих самых ПТУ. Институты годами бьются над гербицидами для ускорения роста, а в ПТУ девочки растут, как на дрожжах.

– Первый раз прихожу к ним в группу. Здравствуйте, девочки, говорю. Поднимается одна из них и говорит: «А у нас тут давно уже ни одной девочки нет! Опоздали, учитель!» Нет так нет, мне до этого тоже дела нет. От них мне сто рэ в месяц, больше ничего не надо. Упаси Боже! Они, понятно, хихикают. Как же – «остроумно» встретили преподавателя! А я, знай себе, занятия веду. А эта девочка-скороспелочка таки не оставляет меня в покое. Села на первой парте, достала картошку с селедкой и ест. И не просто ест, а ест с аппетитом и чавкает. Жрет, словом. Я отошел к другому ряду, не гляжу на нее, веду урок. Она долго чего-то там жевала и шуршала газетой. И так пять или шесть уроков кряду. Парня давно бы турнул, а против дам слаб-с. И вот новая неделя началась, началась с того же самого – селедка с картошкой на первой парте – я даже привык к этому. Объясняю урок. Слышу, обращается ко мне. Понял по тому, как притих вдруг класс. Прямо классическая картина затишья перед грозой. «А чегой-то вы на меня внимания не обращаете? Ничего не говорите мне?» Тут я не выдержал и сказал: «Жду, милая, когда ты костью подавишься». Ох, и зауважали же они меня с тех пор. В конце даже цветы подарили. Нет, не пионы, гвоздички. А скороспелка, не поверишь, поднесла две огромные селедки пряного посола – на них еще душистый горошек был, несколько зернышек, – завернутые в «Аргументы и факты». Под красное игристое, кстати, отменная закусь. Купцы до революции оченно уважали. Это у них было «для разгончику».

Филолог еще ни разу не пошутил, не скаламбурил. Казалось, он специально ударился в воспоминания, которым изначально присуща некоторая грусть. Да, Филолог был подчеркнуто серьезен, и Фаина тоже чувствовала себя скованно. Но под легкое вино и приятную закуску разговор как-то сам собой (к некоторой досаде Фаины – и это Филолог заметил, но не смог, к сожалению, остановиться) скатился к филологической трепотне вокруг библейских заповедей и наставлений митрополита Даниила. Фаина спросила у Филолога:

– Что это за слово «мызжешь» – от глагола «мызгать»? Что это?

– Это проще показать, – предложил Филолог.

– Не сейчас, потом, – попросила Фаина.

– Кстати, в какой школе ты проходила наставления отца Даниила?

– В десятой, советской.

– Мне кажется, ты еще в яслях прошла все это. В тебя так основательно вдолблены все эти ветхозаветные «не».

– Да, Филолог, в тех самых, где нашли младенца Иисуса… Ох, прости Господи, и дурацкий же у нас разговор получается!

Фаина по глазам Филолога и как-то вдруг судорожно скривившемуся рту поняла, что он борется с собой, словно хочет вывернуть себя наизнанку.

– Оставим заповеди. Давно хотела спросить. Объясните мне разницу между гомогенным и гетерогенным реактором. Что такое реактор – мне отец объяснил в двух словах, а это…

– Чего тут объяснять? Нет ничего проще. Вы и сами знаете, если подумаете, Фаина Васильевна. У меня есть друг Петя в колхозе, куда мы на уборку ездим всем кол-лэх-тивом. Так он очень любит тройной одеколон и слово «гомосексуализм». И очень любит произносить его в общественных местах, особенно на собраниях, как до, так и после одеколона. А у нас полжизни – собрания. Другая половина – тройной одеколон… Так что слово «гомосексуализм» не сходит у него с уст. «Что оно означает?» – спрашиваю как-то его. «Гомо» – не знаю, а «сексуализм» – светлое будущее всего человечества», – отвечает мне Петя. А здесь… Здесь тоже все просто: «гомо» – означает однородный, а «гетеро» – неоднородный. Гомо-сапиенс – разумный однородный мужчина. Это я. Гетера-сапиенс – разумная неоднородная женщина. Это ты.

– Знаете, что отличает вас от Гвазавы?

– Что? – буркнул Филолог. Он всегда терял вежливость, когда его сравнивали с кем-то, кого он недолюбливал. Фаина закусила губу, но было поздно. Есть запрещенные удары. Использовать их недостойно, но теперь уже дело не поправишь. Эх, катись, моя телега…

– У того в начале дело, а у вас – слово.

– Тоже мне, Фауст! – презрительно сказал Филолог. – Делец. Не об-делался?

– Фи! – Фаина зажала нос. – У нас разговор выходит за рамки приличий. Не желаете ли шампанского, сэр?

– Сэр Тит водки хотит.

Явно разговор шел не так, как намеревался вести его Филолог, как устраивал бы он Фаину. Она инстинктивно пыталась помочь ему нащупать тропку к серьезному искреннему разговору, она чувствовала, даже знала, как это сделать, но у нее ничего не вышло. Слишком тяжел был весь предыдущий жизненный опыт Филолога, чтобы хватило девичьих сил свернуть его в сторону. Художник в юности рисует акварелью, а в зрелые годы – углем. И что нарисовано углем, того уже не исправить.

За десертом, ковыряясь ложечкой в торте и выбирая из него орешки, Филолог глубоко вздохнул и сказал, не глядя на Фаину:

– Я сейчас серьезен, как выпускник школы…

Фаина тоже боялась глядеть ему в глаза. Ей стало холодно.

– Фаина… Будь моей женой. Вот моя рука, мои мозги, весь я – твой.

– Нет, Филолог. Зачем вы сказали мне это? Вы же заранее знали ответ.

Филолог долго молчал, не глядя на Фаину, иначе он увидел бы отчаяние в ее глазах.

– Ты столько времени мучаешь меня, Фаина, – сказал он. – Поверь, мне было не просто сказать тебе это. Ты, видно, очень хочешь моего несчастья.

– Вы должны быть счастливы, Филолог, – ответила Фаина. – Я столько времени держу вас в состоянии сладостного предвкушения. Любовь, с древнеегипетского, кажется, долгое желание?

– Хорошо, но когда же вкушать?

– Не спешите, Филолог, щипать травку – не подросла еще.

«Если он сейчас ответит мне из Шекспира – между нами все кончено, – решила Фаина. – Я больше не могу. Я устала. Мне бы чего попроще… От высоты кружится голова и едет крыша».

– Покуда травка подрастет – лошадка с голоду умрет, – сказал Филолог и почувствовал, как все оборвалось у него внутри. «Это конец», – подумал он и посмотрел Фаине в глаза. В них уже не было отчаяния, но они были печальны, как никогда.

– Вот и все, – сказал Филолог.

С этого дня он перестал бывать в обществе, он «бежал его, как бежит дикий барс». Говорят, он был очень занят: писал докторскую и пил водку. Женщины, работа и водка – три источника и три составные части мужчины. И все они главные и все они основные, как три башки у Змея. Но иногда все три летят в одночасье от чего-то одного. Только вот – от чего?..

А Мурлов, очередная жертва сияющих глаз и пленительной улыбки, каждый день поджидал Фаину у входа в институт, чтобы поздороваться с ней. Она улыбалась, здоровалась и проходила мимо. Хенкин заметил его увлечение и сказал: