Александр Бородыня - Сияющий вакуум (сборник)

— Хорошо, Денис Александрович, я скажу. Но мне все равно их жалко. Всех жалко.

«Все, никого больше не приму, ни одного человека», — подумал Денис Александрович и лениво потянулся, вытянув руки вверх.

В раме окна, под кровавым париком дрожащего солнца, над медленно мрачнеющей зеленью больничного парка (он ясно различил их) в воздухе обозначились светящиеся красные буквы.

— Вы видите? — спросил Он скульптора.

— Да, мистика, но факт, вижу.

— Что там написано, вы действительно видите?

— Ну конечно, вижу, по-русски написано…

— И что же? — Денис Александрович все же надавил кнопку, в коридоре вспыхнула лампочка.

— Там написано: «Следующий!»

Приходила Мария… Мария с младенцем на руках.

«А младенцу-то уже тридцать три! — медленно, как январское облако, проплыла сквозь видение живая мысль. — Впрочем, когда после восьмого они идут в ПТУ, очень трудно посчитать возраст».

Мария кормила дитя белой, как облако, свежей грудью, и у него изо рта все время вываливалось красное живое солнышко.

Денис Александрович открыл один глаз. Край подушки, над которым повисала белая черта подоконника, тоже ему что-то напоминал.

Ощутив над белой чертой непробиваемое стекло, он опять закрыл глаза, запуская руку глубоко под подушку. Рукопись была на месте. Сложенные вчетверо листы приятно скользнули в пальцах. И Мария окончательно исчезла.

Навалилась тьма без кошмара. Во тьме стоял храп двадцати сумасшедших. Он, Денис Александрович, теперь сам оказавшись в психиатрической больнице на излечении, никак не мог определить этих людей как нормальных в силу своей предыдущей профессии. У себя патологических отклонений он не обнаруживал, хотя иногда приходило сомнение, особенно в моменты коротких просветлений, вызывающих колики в желудке и рвоту.

Сколько дней и ночей провел он здесь, Денис Александрович с уверенностью сказать не мог. Он хорошо помнил кабинет, яркие лампы, белые стены.

Несколько лысых людей, тоже, кажется, знакомых. Один из этих людей, сверкнув черепом, подскочил к нему и, щелкнув пальцами перед носом бывшего медика, крикнул задиристо:

— Ярко выражено!

— Ярко… ярко… — заколыхались остальные лысины. — Патологический синдром!

После чего Денису Александровичу выдали мягкую пижаму и отвели в палату. Он знал, что это ошибка, но не сопротивлялся, хотя и предполагал уже, опираясь на собственный опыт, что так просто его отсюда не выпустят. Зав. отделением оказался однокашником и, крепко сдавив руку приятеля, на ухо громким шепотом сообщил:

— Ты, брат, не обижайся, я сам сумасшедший!

Завтрак, шахматы, укол, сон, обед, шахматы, укол, личное время, ужин, укол, сон — были они, эти дни, одним и тем же миллион раз повторенным днем, вложенным в конечное пространство больничного коридора. С одной стороны коридор завершался туалетами без замков и воды, с другой был кабинет врача и процедурный кабинет, посередине — столовая, напротив столовой — палата. В палате кроме него еще девятнадцать человек. Это был второй день его жизни. Первый день был немного веселее, коридор там казался длинным, по одну сторону рабочее место, по другую квартира, а вместо процедурки маленький винный магазинчик с грязной витриной. Там даже в шахматы не играли, но там были четыре времени года, которые здесь отсутствовали. Там не было снов, в том дне, только по утрам головная боль. А здесь каждую ночь приходила Мария. Мария с младенцем на руках.

Денис Александрович лежал во мраке и слушал храп, ласково поглаживая рукопись под подушкой. Всего тридцать два машинописных листа с большим интервалом. Он искал эту рукопись всю свою жизнь. И вот она с ним, она лежит под его головой, подпольный перевод романа дал ему зав. отделением, бывший коллега и однокурсник.

— Возможно, это и мистификация, точно сказать не берусь! — предупреждал он Дениса Александровича. — Дали всего на одну ночь, и что успел перевести, то и перевел!. Здесь, понимаешь, только начало, немного середины и конец, остальное, если хочешь, я тебе так, на словах перескажу.

— Перескажи! — попросил Денис Александрович.

— Времени нет! Это у тебя его навалом, а у меня билеты на хоккей пропадают!..

— А какое время года сейчас?

— Нет, все-таки тебя правильно сюда ко мне положили! Говорю же, на хоккей опаздываю!..

— Значит, лето?

— А ты думал?

— А я думал, зима.

— Лето, лето!.. — Он накинул пиджак и, выставив Дениса Александровича, запер дверь кабинета. — На траве хоккей, — добавил, подумав. — С мячом.

Ночью, тайком выбравшись в туалет, Денис Александрович впервые развернул листы. Его охватила дрожь предвкушения. Но роман оказался фантастическим, следовательно, его можно было читать и днем на людях.

Эрвин Каин не умел творить реализм. На первой титульной странице размашисто и жирно красными чернилами было выведено: «Здесь» — и ниже мелкими буковками, похожими на тараканчиков: «Эрвин Каин».

Выходило, что в тридцати страницах машинописного текста спрятался сам великий человек, и если не он целиком, то хотя бы его душа, на худой конец его огромная мысль. Как и многие авторы, Эрвин Каин не смог уйти от своего героя. Не без удивления и радости Денис Александрович обнаружил, что умерщвленный в конце первого романа полюбившийся персонаж вовсе не погиб. В небольшом прологе практически полностью цитировался уже прочитанный эпилог. Когда герой наконец понял, что могуществом, оставшимся только у него одного, он может сделать лишь одно доброе дело. А именно, чтобы лично его не стало, не стало совсем, ни души его, ни тела, ни памяти, ни памяти о нем. Понял и не сделал. В конце концов, не все рождены для того, чтобы творить добрые дела.

Герой поднялся с постели, в которой размышлял, и отправился на работу. Но лишь несколько дней (занимающие в романе только несколько оптимистических строк) удалось герою посвятить себя производительному труду.

Захлебываясь, Денис Александрович перечитывал, зазубривая наизусть, текст романа.

«Тяжело хлопали на рассветном ветру черные праздничные флаги. С флагов сыпались на асфальт капли. — Денис Александрович обсасывал каждую букву. — Капли эти падали и падали, и падению этому не было конца».

Денис Александрович ликовал. Он знал, что видит только наружную праздничную сторону романа, фасад с финтифлюшками, что проникновение внутрь, в анфилады полутемных мистических комнат его смысла предстоит еще и еще, при седьмом, при двенадцатом прочтении.

«Гибрид траурного и праздничного знамени остановил героя. «Боже, — подумал он. — Что это?» Рокотал черный диск громкоговорителя, гремел на весь город. «Сегодня наконец человечество вступило в первый контакт с иноземной цивилизацией! — кричал диктор. — Это произошло в семь часов три ми- нуты утра. Но уже в семь часов семнадцать минут человечество вступило во второй контакт, в семь двадцать пять — в третий, в семь тридцать — в четвертый!.. Сейчас к полудню контактов с иноземными цивилизациями мы насчитываем около восемнадцати тысяч, и они все продолжаются! Правительством срочно организованы ускоренные дипкурсы, в семнадцать ноль-ноль объявляется всеобщая мобилизация работников культуры и искусства…»