Геннадий Якушин - Волк

«А все-таки хорошо, что ушел взводный, — думаю теперь я. — Только обузой был бы. Как он выглядел, когда я ввалился к нему в дом. Смех один. И дернул меня черт связаться с его женой».

По правде сказать, у меня и в мыслях не было что-то затевать в этом роде, да еще на первом году службы. А началось все с того, что меня вызвал к себе Понько Алексей Дмитриевич, наш замполит.

И моя память услужливо восстанавливает и реконструирует эпизод за эпизодом из тех событий. У меня даже появляется надежда понять все то, что для меня до сих пор остается неясным…

Я прохаживаюсь возле штаба в ожидании Понько и ломаю голову, зачем я ему понадобился. Я уже не первый день в армии и кое-что понимаю в службе. Просто так замполит не вызовет.

Наконец он появляется в расстегнутой шинели, держа шапку в руке, толстый, лысый, потный, и делает мне знак следовать за ним. Мы входим в штаб, проходим в торец коридора и останавливаемся у его кабинета. Понько открывает дверь своим ключом, и мы оказываемся в чистой и почти пустой комнате, кажущейся чересчур просторной. Замполит сбрасывает с себя шинель на стул у стены и, плюхнувшись в кресло за письменным столом, кладет на него шапку. Отпыхтевшись и протяжно вздохнув, он поднимает на меня глаза и говорит:

— Идет молва, чадо, что вы песни сочиняете?

— Товарищ полковник, — смущаюсь я, — у меня действительно есть кое-какие песни, но обольщаться ими?!

— Оценивать талант — дело слушателей, — отрезает Понько, и его голос приобретает командирские нотки. — Я вам приказываю в три дня подготовить для стенгазеты заметку о прошедших учениях. Размеры ее не ограничены. Место вашей работы — красный уголок и библиотека. Приступайте!

«Легко сказать, приступайте! — злюсь я. — Я в жизни ничего подобного не делал!» По асфальтированной дорожке я направляюсь к клубу, где расположена библиотека. По обеим ее сторонам щиты с портретами полководцев — от Александра Невского до Георгия Жукова. Они намалеваны художником части. Пусты и безжизненны их глаза. И только ордена этих русских военных гениев удерживают мой взгляд. Детально выписаны! Установить бы здесь полотна Глазунова!

Встреча с Глазуновым, давно ли это было? А в общем-то, совсем недавно! Тонников, помню, устроил нам, самодеятельным актерам, эту встречу, когда мы были на гастролях в Ленинграде. Интересная получилась тогда встреча, как сейчас вижу.

Мои товарищи стоят у недавно завершенных полотен художника, а Глазунов с горящими глазами рассказывает им о своих планах. Я же не могу оторваться от работ, связанных с Достоевским. Дождавшись паузы, я спрашиваю:

— Отчего в некоторых из ваших рисунков так мало света?

Глазунов резко оборачивается и смотрит на меня с неподдельным удивлением. Весь его облик выражает только один вопрос: «Кто этот мальчишка, что посмел прервать мой монолог?!» Его глаза начинают тускнеть, и он, как мне кажется, даже уменьшается в росте. Нет, точнее, сгибается, словно грузчик под многопудовой ношей. И, как бы превозмогая давящий на него груз, произносит:

— Достоевский, умирая с раскрытым Евангелием в руках, провидел Христа нашего в голгофском сораспятии с народом нашим русским. — И замолкает, а затем, как пружина, распрямляется, сразу становится как-то выше и изрекает: — Народ русский — богоносец, богоискатель и потому — страстотерпец! Искони он испытывает нечто единственное, чего не испытывает никакой другой народ. Русский человек погружается в пучину великих стихий и мирового естества, которые в недрах своих несут и самое страшное, и самое высокое, и самое последнее! — Потом живописец начинает говорить очень мягко, но выделяет каждое слово: — Мы, русские, для других странные даже в любви к себе, к своей земле, к своему роду. В каждом из нас все это живет, но тихо, не напоказ. И это внутреннее наше единение, слитность, не заметные чуждому взгляду, и позволяют нам успеть сжать пятерню в тяжелый кулак для крепкого, смертельного удара по любой гадине, если таковая попытается удушить Русь. А секрет нашей крепости в простой истине — единении вокруг Бога, царя-отца нации и отца семьи, первейшей основы здорового общества…

— Извините, — вновь перебиваю я художника, — а где же нам теперь взять этого самого царя, когда мы его убили?

— Грех убийства царя русским на себя брать незачем!

И тут я сталкиваюсь с Евстратовым, тоже москвичом. У всех нас в армии обостренное чувство землячества. Земляк — это уже близкий человек.

— Куда топаешь, не в замок ли к принцессе? — интересуется он.

— Про какую принцессу ты толкуешь? — не понимаю я.

— Про жену нашего нового взводного Ирину. С неделю, как приехала. В библиотеке работает. Клевая у взводного жена! Ну, да сам увидишь, — говорит он, сладко прикрывая глаза чуть синеватыми веками с длинными ресницами.

Я поднимаюсь на второй этаж клуба, вхожу в читальный зал и вижу бродящих между стеллажами, копающихся в книгах и журналах солдат и скучающую девушку в клетчатой рубашке за столом библиотекаря.

«Так вот она какая, жена взводного. Недурна!» — мелькает у меня в голове.

— Здравствуйте! — обращаюсь я к ней. — Помогите мне, пожалуйста!

Библиотекарь вскидывает серые печальные очи:

— В чем вам необходима помощь?

— Можно посмотреть что-нибудь в газетах о военных учениях? Мне замполит приказал написать заметку в стенгазету на эту тему.

— Идите за мной, — сухо говорит она, поднимаясь. Мы подходим к столу у окна, на нем с десяток стоп с подшивками из газет и журналов. — Вот военная пресса, — указывает библиотекарь на подшивки и возвращается на свое место.

Над подшивками я провожу больше двух часов, внимательно читая газету за газетой, журнал за журналом, выписывая, на мой взгляд, интересные факты и рассуждения в тетрадь. А уже в казарме, ориентируясь на газетный стиль, я описываю наши учения. К отбою заметка у меня готова.

— Так-то, товарищ полковник, — радуюсь я. — Вы дали мне на заметку три дня, а я управился за полдня. Теперь два с половиной дня я могу просто торчать в клубе, читать, что нравится, или играть в бильярд.

Утром, отметившись в библиотеке, я бегу в бильярдную, нахожу себе партнера, и тут… шаркая ногами по паркету, натертому до зеркального блеска, появляется Понько. Его светло-голубые маленькие глазки впиваются в меня, словно два холодных щупальца. Он тяжело вздыхает и спрашивает:

— Покажите, что сделали!

Я вытаскиваю из-за ремня тетрадь и отдаю ее замполиту. Он, перелистав несколько страниц, еле слышно шепчет, а точнее шипит:

— Чадо в погонах посидело часок в библиотеке, нарыло из газет каких-то глупостей и давай шары гонять?! — Шепоток полковника приобретает мощь паровозного гудка: — Я-я-я за такую стряпню в-а-а-с на десять суток упеку! А-а-а, ну! Ш-а-а-а-гом марш в библиотеку!