Василий Ванюшин - Вторая жизнь (Иллюстрации П. Зальцмана, Ю. Мингазитдинова)

Но что такое смерть? В глазах христианина смерть есть только изменение жизни, ступень от хорошего к лучшему, от менее совершенного к более совершенному, от временного к вечному.

«Да он диалектик!» — усмехнулся Галактионов.

— «Бог дал, бог взял» — говорят в народе о жизни и смерти, но это не совсем так. Со смертью бог дает еще больше. Теперь мы видим бога и его любовь к нам, по словам апостола, как бы сквозь. тусклое стекло, гадательно, тогда же увидим лицом к лицу. Кто согласится отвратить чело от бога, сойти ступенью ниже, вернуться в первоначальное состояние, какое было при жизни? Никто. Да это и невозможно, ибо все…

Проповедь оборвалась. Репродуктор начал потрескивать.

— Пленка лопнула! — услышал Галактионов молодой насмешливый голос.

Среди слушателей — а это были все пожилые люди — оказался солдат. Ворот его форменной рубашки был расстегнут, пилотка сдвинута на лоб; сильно выступал затылок, отчего шея казалась очень тонкой.

Солдат был прав — все слышали легкое шипение репродуктора перед началом проповеди, она передавалась в магнитофонной записи.

— Ждите, ждите, старички! — сказал солдат. — Рабелиус вам еще и не такое соврет.

— Идем, Карди! — окликнул весельчака другой солдат, стоявший в стороне. — Идем, лучше будет…

Карди поправил пилотку и уже серьезным тоном пояснил:

— Аббат Рабелиус записывает свои проповеди на пленку и размножает в копиях. Бизнес! А вы думали, это он сам выступает? Эх вы!

Насвистывая какой-то веселый мотивчик, Карди удалился. Репродуктор воскрес: «в руках божьих", — закончил он после длительного молчания фразу.

Галактионов тоже пошел своей дорогой.

Ночь выбрасывала огненные строки реклам. Механический по пугай дразнил, смеялся над скудостью жизни людей, манил к себе, озаряя неоновым светом земной рай для всех, у кого много денег. Скользили, красуясь блеском, автомашины, поворачивались за стеклом витрин манекены, показывая новые фасоны. Прыгали пешеходы на тротуарах-руки засунуты в карманы. Доносились слова проповеди: «Только он воскрешает умершего, а завистники хотят умертвить его и веру в него…» Было черно вверху и светло внизу, метались тени, духота не спадала, и носилась невидимая пыль. Та же толчея и спешка, угарный запах горелого бензина. Но на душе у Даниила Романовича стало легче.

Себастьян Доминак не ушел из института. И хотя категорически заявил, что не намерен оставаться директором и нести ответственность за самовольство профессора Галактионова, он не предложил директорского кресла Мартинсону, который, по условиям, должен замещать Доминака в случае болезни его или при других обстоятельствах.

Арвий Шельба ставил это себе в заслугу.

После 3аседания он не отказался от мысли помирить Домина ка с Галактионовым, а если это не удастся, все же как-то не допустить скандального развала института. Шельба не раз говаривал, что может помирить хоть ангела с дьяволом.

Утром он пришел в кабинет Доминака и с обычной улыбочкой принялся успокаивать взволнованного и сердитого директора.

— Вы правы, дорогой коллега, в большей части правы, говорю как перед богом. В душе я разделяю ваши убеждения. Ведь я тоже католик. Именно земная жизнь человека — сфера забот ученого-медика. Я сам очень люблю жизнь, люблю людей, даже их пороки. Что поделаешь — и мне ничто человеческое не чуждо.

Доминак сурово смотрел на него, не приглашая садиться. Но Шельба сел и без приглашения. Взбив руками курчавые волосы, отчего они стали пышнее и голова будто распухла, он горячо и убежденно продолжал:

— Жизнь хороша всегда: в младенчестве, в детстве, в юности, в пору, когда человек возмужал, и даже в старости — да-да и в старости. Вы. поверите мне, потому что очень много отдали сил и времени для изучения организма человека именно в старости, даже в период сверхстарости. Сколько вами написано трудов! Потомки будут благодарны…

Доминак принял эту похвалу, как сладость, пожевал губами. Он откинулся в кресле, дав понять, что не прочь послушать и дальше. Шельба продолжал:

— Чем хороша жизнь младенца? Тем, что он не знает ни за бот, ни тревог, ни житейских невзгод. Под крылом матери младенец просто ангел. Это святой период жизни. Эх, все такими были!.. — Шельба прищурил глаза, сладостно вздохнул. — Детство! Но в детстве, знаете ли, коллега, мне солоно приходилось… Нет, я конечно, из порядочной семьи, но подзатыльников получал немало и от отца и от старших братьев. А все-таки сколько приятного можно вспомнить! Игры, шалости… Потом — школа. Мир раздвигается, он увлекателен. Идут школьные годы, растут познания. Первые столкновения добра со злом — вырабатывается характер, да-а… Появляются друзья, одни остаются на всю жизнь, об иных не хочется теперь и вспоминать.

На минуту Шельба умолк, опустив пышную голову, потом встрепенулся, взмахнул руками.

— В детстве вот что хорошо — природа! Она становится второй матерью. Я, знаете ли, вырос в деревне. Речка, лесок, вечером заря в полнеба, утром белый туман — хорошо, незабываемо. Слезы на глазах, — он достал платок, дотронулся до глаз, снова заулыбался. — Но пора юности разве хуже? Чувствуешь, как крепнут мускулы, как наливается силой молодое тело, и не знаешь ни одышки, ни сердцебиения. Сердцебиения, виноват, бывают. Это порывы первой любви. Какая счастливая nopa! Я, знаете ли, был очень влюбчив.

А дальше что у человека? Дальше женитьба — бывает удачная, бывает неудачная. Но все равно. Человек становится семейным, сознает ответственность, больше думает о будущем… Появляются дети. У вас ведь есть дети, коллега? — Поскольку Доминак молчал, стал нервничать и проявлять нетерпение, Шельба быстро сообщил:

— У меня двое от первой жены, один от второй и еще двое так… Гм. Но я всех их одинаково люблю и отношусь к ним, как истинный христианин.

— Что же дальше? Пора возмужания, пора накопления глубоких знаний, жизненного опыта, деловых навыков, расцвета таланта — это у человека средних лет. Иной становится знаменитым, иной хорошим дельцом, иной просто отличным семьянином. Счастье его в том, что он видит, как его дети растут, выходят в люди, он им поддержка, оплачиваемая сторицей. В эти годы он получает все за то, что сделал в предыдущие годы, — и почет, и уважение, и славу, и деньги. Он сколачивает, если удается, состояние и уже не страшится надвигающейся старости и смерти.

— Да, старость! — Шельба изобразил на своем лице грусть, но только на одну секунду. — Но ведь и в ней есть прелесть. Правда, станет меньше желаний, но зато человек в эту пору мудр. Он многое повидал и пережил, а это много значит. Он снисходительно смотрит вокруг, но замечает все. В этот период он должен больше прощать и меньше осуждать. Как вам кажется? — Шельба посмотрел на Доминака — тот был стар, но на большом, полном и гладко выбритом лице было очень мало морщин; правда, они врезались глубоко, и это придавало его облику мужественность и суровость, — кажется, Доминак был не согласен с тем, что надо больше прощать.