Алексей Олейников - Левая рука Бога

Та Улита, которая внутри, иногда думала, иногда ей казалось – как бы было здорово взять нож и одним махом!

Нельзя, говорила Улита снаружи, не высовывайся. Там, снаружи, лисы и волки, они тебя ищут.

– Сидит девица в светлице, а коса на улице, – пробормотала Улита, рассматривая глаза. Что там мелькает… да нет, ерунда, конечно. Какие там могут быть искры?

Она прошла на кухню – няшки сидели, болтали ногами и рисовали. Сосредоточенный Гордей катал машинку по полу.

– Улита! Улита! – девочки потянули измазанные в краске руки. – Улита пришла!

– А что вы тут рисуете? – девушка склонилась над столом.

– У меня храм, – сказала Вера.

– А у меня – ангел-хранитель, – Надя протянула ей рисунок. – Возьми!

– Улиточка, дорогая моя, – обрадовалась Марина Семеновна, заглядывая на кухню. – Ты уже вернулась? Я тогда побегу. Ну как экскурсия?

– Хорошо, – сказала та Улита, которая всегда снаружи. – Было здорово. Нас возили на Колдун-гору.

– Да ты что? – Марина Семеновна даже присела. – Куда, на тот самый радар?

– Это не радар, это подземное глядело. Станция по исследованию свойства проницаемости земной коры.

– Ага, я и говорю, глядело, – поджала губы Марина Семеновна, засобиралась. – И глядят-глядят под землю, того и гляди, пекло высмотрят. Господи…

Она присела снова.

– С вами-то все в порядке?

Улита не сдержалась, засмеялась.

– Конечно, в порядке. Никого из нас не облучали.

– Ну и слава богу, что это я, – Марина Семеновна повязала косынку, взяла сумку под мышку. – Побежала я, еще на рынок надо успеть, говорят, яблоки привезли дешевые. Ну пока.

Дверь хлопнула, следом загремела калитка.

Гордей ползал по полу, няшки рисовали. Улита обновила им воду в маленьких фарфоровых чашечках – девчонки желали макать кисточки только в чашки из маминого подарочного набора. Давным-давно ей кто-то подарил крохотные японские пиалочки, няшки как отыскали его полгода назад, так с тех пор и не расставались. И сами из пиалок пили, и кукол поили. Судя по тому, что Гордей уже неоднократно порывался этими чашками завладеть, Улита подозревала, что их ждет печальная судьба осколков.

Она подложила им чистые листы бумаги – кто-то из прихожан принес стопку больших коричневых письмосыльных оберток. Если распороть их по шву, получались большие листы, на них можно было целую картину нарисовать. Сестричкам эти конверты нравились, но в этот раз няшки заупрямились.

– Я хочу белую бумагу, – заявила Вера.

– И я! – поддержала сестру Надя. – Не хочу коричную! Она противная.

– А я хочу чашечку, – отозвался Гордей из-под стола.

Няшки немедленно заревели, что не отдадут, что это их! Гордей бубнил из-под стола, что все равно возьмет, как бы сестрицы ни противились. Улита едва их утихомирила – включила Гордею «Честное зерцало», Вера тут же пристроилась рядом, а Надя продолжала ныть.

– Смотри, какая красивая бумага, – села рядом Улита. – Белая у всех есть, а такая коричневая – только у тебя.

– Не хочу я эту коричную! – возмущалась Надя.

– Она как горы, – Улита взяла кисточку, макнула в серую краску, провела контур. – Как наши горы зимой. Серые и коричневые. А потом приходит весна…

Она обмыла кисть, развела на палитре светло-зеленый, светлее, чем нужно – чтобы сыграл коричневый цвет бумаги – и легкими штрихами принялась набрасывать траву.

– Травка! – захлопала Надя.

– Прилетают птицы, – раз-два-три, раз-два – крылья и три – хвостик, вот и чайка, вот и целая стая. А рыбок ты сама нарисуешь, давай? – Улита вручила кисточку сестре.

– Порисуй со мной, – попросила Надя.

– Порисую. Скоро приду и порисую, – Улита обняла ее.

Прошла в прихожую, повернула ключ в замке. Поглядела из коридора на кухню – Надя водила кистью по бумаге, высунув кончик языка, Вера и Гордей смотрели мультики, – и скользнула к себе в комнату. Раз-два-три, шептала она, слабо улыбаясь.

Эта учебная поездка не давала ей покоя. Все было хорошо, пока они не попали в научный отдел. Странное черное место, ей там ужасно не понравилось. Неблагостное место, и занимаются они там чем-то очень нехорошим – козы, бритые рассказчики. Но в самом конце, когда они уже уходили, шли по темному переходу, Улита отстала. Осталась одна на пару минут в черном проходе, по которому волнами бежал молочный свет. Вот тогда она почувствовала…

Тихо стало. Внутри нее тихо стало, и спокойно, и так мирно, что Улита, которая всегда снаружи, исчезла. Совсем, будто она больше никогда не понадобится, и осталась только Улита, которая внутри. Даже не так, просто Улита. Ей казалось, что кто-то держит ее за плечи – кто-то большой, сильный и очень спокойный, и от него покой растекается, как теплая вода, по всему телу.

Всего пара минут, не больше, но она никак не могла забыть это чувство.

И вот теперь чайки, нарисованные чайки ее совсем разбередили, раз-два-три, раз-два-три. Она знала, что не надо этого делать, щеколды больше нет, и отец может скоро вернуться, ключ в замке его не удержит, выдавит своим и войдет, и няшек наедине с Гордеем нельзя оставлять, Гордей мальчик сложный, своенравный, да и сестрички тоже хороши, все она знала. Но остановиться не могла, раз-два-три.

Приплясывая, открыла умник, надела очки, наушники, включила урок, и раз-два-три, танго!

– Я чуть-чуть, – шепнула Улита, когда перед ней распахнулся плясовой зал.

– Или вот это, смотри, – Катя мазнула по умнику, вывела запись.

Простые черные строчки на белом фоне. Тихий голос. Спокойные слова.

– Последняя строчка дурацкая.

– Дурацкая, – признала девушка. – Но все равно она работает, все равно в ней что-то такое дребезжит и брезжит. Все, конечно, довольно традиционно, рифмы, размеры, силлабика, но вот нерв в ней есть, в этой Хельге.

– Я думал, тебя только деньги интересуют, – сказал Денис. Они сидели на волноломе. Широкая – метров пятнадцать – каменная полоса тянулась от берега до середины залива. Справа – простор, распахнутый до окоема, слева – тихая заводь, в которой толклись суда разного размера, загружались, разгружались, вставали на починку.

– У меня, Ярцев, две любви в жизни, – строго сказала Катерина. – Это словесность и денежная самостоятельность. Современной сетевой поэзией я по велению души интересуюсь. Ты вообще о каких наших поэтах слышал? Из последних?

Денис напрягся.

– Ну, Евтушенко, Кушнер по программе. В дополнительной… Мориц вроде была такая.

Катя громко фыркнула.

– Узок твой круг, Ярцев, и страшно далек ты от современного искусства.