Линор Горалик - Выживальцы

В эту ночь Вальди понял очень многое. Наверное, он понял совсем не то, что ему казалось, а что-то гораздо более глубокое и тяжкое, но это понимание было еще спрятано от него самого. Он не спал — болела нижняя губа, офицер во время допроса ударил его по лицу, не во время даже, а первым делом, как только Вальди ввели, этот офицер быстро подошел и ударил его наотмашь по лицу, губа приобрела металлический вкус. Ничего другого Вальди и не понял, и не запомнил — он был далеко, он осознавал вещи, большие, чем эта комната, и чем мама, и губа, и письмо, которое ему читали вслух — то письмо, которое он нес на себе, он даже не спросил себя, как они его все-таки нашли. Он не слышал того, что у него спрашивали, и не слышал, как на него топали ногами, и не слышал о том, что его расстреляют завтра утром.

Он соображал, лихорадочно и поспешно, и за час допроса в Валдении прошел год. Он выяснил, что против него замышляли заговор, и расстрелял 100 заговорщиков на Мармеладной площади, в Фисташковом фонтане. Он обнес кисельные берега колючей проволокой и стал выдавать пайки всем жителям Валдении. Мая исчезла из Валдении. Когда в 4 часа утра подошедший отряд армии занял лесной штаб оккупантов, расстрелял штабистов и привез их, его и Жерара, обратно в освобожденный город — Вальди не знал об этом: 300 человек строили посреди Валдена шоколадный завод, и он надзирал за ними. Когда мама, плача, схватила Вальди в охапку и прижимала к покрытому инеем воротнику старой шубки, Вальди тоже плакал от счастья: он придумал шапку-невидимку и был теперь в безопасности.

Картошка была мелкая, сероватого оттенка, вся в каких-то буграх и впадинах, но другой не бывало, и он не имел претензий.

Балтазар стоял, переминаясь с ноги на ногу, и смотрел в окно, а девушка сидела на импровизированной скамье — два чурбана и оструганная доска. От ее взгляда Вану становилось неприятно, как от прикосновения к мокрице. Впрочем, так бывало и с другими пациентами. «Родственница?» — спросил Ван. Балтазар промычал что-то и оценивающе глянул на Вана, явно прикидывая — как отвечать. «Обрюхатил девчонку и теперь боится, что я жене донесу», — подумал Ван, но девчонка была не просто напугана, у нее был шок, это он видел без картинки, просто — как врач. «Ну так как?» — спросил он. Балтазар вдохнул, выдохнул, обдал луковым запахом и сказал, словно в воду прыгнул:

— Я ее в лесу нашел, за госпиталем. После бомбежки.

— Больная, стало быть? — спросил Ван.

— Я тоже думал — больная, — сказал Балтазар. — Только у нее рука была ранена, видно — осколком.

— Ну и что? — не понял Ван.

Балтазар подошел к девушке, взял плетью висящую руку, причем девушка даже не шевельнулась, и размотал повязку. Вдоль запястья шел уже сравнительно подсохший рубец, облепленный чем-то бледно-розовым.

— Чем это ты ее мазал? — Недоверчиво спросил Ван.

— Ты смотри, смотри, — сказал Балтазар и потыкал в рубец пальцем.

Ван присмотрелся. Видимо, разматывая бинт, Балтазар задел рубец, и теперь в одной из точек слабо сочилась полупрозрачная бледно-розовая жидкость. Кровь. Ван с трудом перевел дух. Это надо было осмыслить. Осмысливание шло медленно, мозг сопротивлялся и недоверчиво подсовывал рациональные объяснения — освещение, показалось, сукровица… Все это было не так. У этой девчонки, черт ее занес сюда, черт ее занес в этот госпиталь, а потом черт ее занес на Балтазарову тропу, черт, черт, черт, у нее была бледно-розовая прозрачная кровь. Точка.

— Кому ты говорил? — спросил он сдавленно.

— Никому, — шепотом ответил Балтазар. — Я ее к тебе потащил.

— Правильно сделал, — сказал Ван, и почему-то Вану сделалось легче, словно вещи начали становиться на свои места. — Иди в ту комнату и жди. Я ей займусь.

— Можно, я тут побуду? — жалобно спросил Балтазар.

— Нет, — ответил Ван. — Мешаешь. За стенку иди.

Выдворив охотника, он подошел к девушке. Так не шевелилась, и взгляд у нее был стеклянный, — шок, после бомбежки, бедняга. Он уже понимал, что она была не просто пациентка — уж не от Веррера ли, мелькнула мысль, его «подопечная», как Веррер выражался о своих подопытных. Слухи о лаборатории Веррера ходили разные, крестьяне говорили, что там людей на части режут и к собакам пришивают, голова человеческая, а туловище собачье, или наоборот. Впрочем, крестьян не сильно интересовал госпиталь, в дела деревни тамошние люди не лезли, даже интенданты не шастали, все припасы возили из города, хотя до деревни было совсем близко, километров пять. Люди пообразованнее считали, что Веррер, конечно, вивисектор, но склонялись к мнению, что он экспериментирует на животных, поэтому и прикрыли его университетскую лабораторию до войны, ну а в войну разрешили опять, видимо, считая его разработки стратегически ценными. Ван же, знавший Веррера лично, по мирному времени, когда оба работали в госпитале на Грюмне, помнил, что Веррер просил разрешения ставить опыты на людях, ну да ему не дали, естественно, а сейчас могли дать что угодно. Веррер был до войны восходящим светилом, генетиком, в свои 32 заведовал лабораторией номер один, это были не шутки. Ван знал его тему и уважал — но самого Веррера не любил, за приторность и скользкость. Тема у Веррера была — разрушение генотипа, смелая тема, и Вана, как хорошего невропатолога, Веррер когда-то звал к себе, да только Ван не пошел — из личных соображений.

Судя по девочке, подумал Ван, дела у него идут. Ей было лет 25, не больше, и Ван ее пожалел, хотя и не должен был, жалость могла помешать. Он отбросил эту жалость и попытался сосредоточиться, Балтазар возился за стенкой, это тоже мешало, могло заглушить картинку, но он напрягся и забыл о Балтазаре. Вдохнул и попытался включиться. И не смог. Ужас навалился на него волной и огреб, он почувствовал капли пота на шее, в уши ударило панической волной. Тихо, сказал он себе, тихо, тихо, тихо. «Балтазар, — позвал он. Охотник зашумел и появился в дверях. — Сделай одолжение, — сказал Ван, — сходи за водой, пить хочется — сил нет». Балтазар поплелся в угол к ведру, и за это время Ван включился в Балтазара, безо всяких проблем, картинка настроилась за пару секунд, с помехами, как всегда, когда человек был в сознании, но это была картинка, и ему полегчало. «Ну и день, — подумал Ван, — может, наркоз ей дать?» Но он уже знал по опыту, при шоке не нужен наркоз, и так ничего не мешает смотреть картинку, наркоз тут ни при чем.

Дождавшись, пока звон ведра в балтазаровой руке стихнет, он попробовал опять. На этот раз картинка пришла, но удивительно тяжело, размазанная, и все порывалась куда-то исчезнуть, такого еще не было с ним, но он справился, и картинка повисла перед глазами. «Господи, — подумал он, что это за чудовище?» Обычно это были пятна, аккуратно очерченные пятна пастельных тонов. У разных людей они были разной формы и в разном количестве, но всегда подходили друг к другу, как литые, складывались в незамысловатую мозаику, в этом-то и был весь трюк. Иногда одно пятно выпадало и лежало в стороне, или сдвигалось и заезжало на другие, или наоборот, заплывало под остальные пятна. Иногда все было на месте, просто сбиты немного стыки, и он мысленно поправлял, сдвигал их, ставил на место, и происходило чудо. Ему приводили буйных, парализованных, шокированных бомбежками, сошедших с ума от голода — война несла их на гребне, как волна несет сор — и он исцелял.