Лазарь Лагин - Голубой человек (Художник А. Таран)

Симка помолчала, сердитая, обиженная. Потом вздохнула, плюнула в сердцах:

— Даже зло берет!.. Ве-се-ли-е!.. Плакать хочется, на то веселие глядя!..

Глухо хлопнула дверь женского корпуса. На обледенелых ступеньках возник нестарый приземистый мужчина. Бородатый, в пышной заячьей ушанке, в неожиданных господских пенсне на хрящеватом красивом носу.

— Африканов! — шепнул Фадейкин Антошину и подтолкнул его ближе к ступенькам. — Табельщик… Захочет, враз устроит на работу. Ему это раз плюнуть…

Африканов был пьян, строг, высокопарен, задумчив.

— Эх, люди, люди! — скорбно покачал он головой, не очень резко, чтобы не потерять равновесия. — До чего ж образованному человеку гадко смотреть на пьяненьких… Особливо ежели, к примеру, бабы!.. Довлеет дневи злоба его, заключил он ни к селу ни к городу, повернулся лицом к дверному косяку, о который благоразумно уперся правой рукой, и понес дикую околесицу про Содом, Гоморру, про Канатчикову дачу, конторщика Василия Епифаныча, хожалого Ефима, про крещенское водосвятие, имеющее быть шестого января, в день богоявления господня, на Москве-реке, близ Москворецкого моста, и что не следует пугаться стрельбы, потому что при погружении креста в воду из пушек на Тайницкой башне будет сделан сто один выстрел. От водосвятия и салютационной пальбы он перешел почему-то к вопросу о санитарном состоянии на Ягодном рынке, что на Болотной площади, и залопотал, что это безобразие — ставить сита с ягодами прямо на землю, потому что через это микроба может вползти в ягоду, и тогда человеку, через микробу эту, верная смерть. Затем стал что-то бормотать божественное, пытался даже спеть «Кресту твоему поклоняемся, владыко!», но не то вспомнил, что до пасхи еще далеко, не то забыл слова, запнулся, замолк. В его пьяной голове происходили какие-то смутные процессы. Что-то в ней мелькало, мельтешило, распылялось и снова сбивалось в какие-то нелепые умственные комья, снова распылялось.

Помолчав, Африканов несколько пришел в себя, запальчиво заявил, что табельщик сам себе довлеет, и только тогда заметил, что его слушают трое: два парня и девушка. Мгновенно сработала выработанная годами цепкая и подозрительная память табельщика: одного из парней он видел впервые.

— Погодь, погодь! — пробормотал он, начальственно тараща глаза на Антошина. — Ты кто такой?.. А ну, стой, молчи, говори, кто такой!..

Фадейкин сунулся было поближе к табельщику, чтобы объяснить ему, что вот парень хочет просить его милости, помочь устроиться на работу, но Антошин мягко отодвинул Фадейкина.

— Попросил бы не тыкать! — сказал Антошин табельщику. — Что за скверная привычка — тыкать незнакомому человеку!

Если бы перед онемевшим от негодования Африкановым вдруг возник в голом виде и на руках у фабричного жандарма Федотова сам господин Густав Фридрих Эммануил Миндель собственной персоной, Африканов вряд ли был бы больше потрясен. Впервые за долгие годы его трудов в качестве табельщика какой-то замухрышка, шаромыжник, мужичонка косопузый потребовал, чтобы к нему обращались на «вы»! От этого нахальства можно было сойти с ума.

— Ты что?! — с трудом выдавил Африканов из себя. — Ты с кем, щенок, разговариваешь?

— Кажется, с табельщиком, — отвечал Антошин, и не было в его голосе ни тени преклонения перед могущественной властью табельщика. — Но если вам угодно продолжать со мной разговор, извольте не ругаться и обращаться со мной на «вы».

— Си-ци-лист! — скорбно прошептал Африканов громким, театральным шепотом. — Ничего себе! Сподобил господь на старости лет!..

Он вздохнул, качнулся, пенсне соскользнуло с его мгновенно вспотевшего носа и повисло на черном шелковом шнурке, пока он не выпрямился, опершись для устойчивости о дверной проем.

— Погодь, погодь, дай мне писне надеть! Я интересуюсь посмотреть на тебя получше…

— Пользоваться иностранными словами надо правильно, — тем же очень спокойным и негромким, учительским голосом продолжал Антошин. — Не «сицилист» надо говорить, а «социалист», не «писне», а «пенсне»…

— Погодь, погодь! — бормотал Африканов, стремительно приходя в себя. — Ты кто ж такой?.. Ты мужик или мастеровой?

— Рабочий.

— А грамоте знаешь! — уличил его Африканов. — Не-ет, ты, верно, студент.

— Студент, — спокойно подтвердил Антошин. — Студент-заочник.

— Погодь, погодь! Ты ж сказал, что ты рабочий.

— А я и есть рабочий. И студент в то же время. Понятно?

— Нет, — сказал Африканов. — Тут что-то не то… Такого не бывает, чтобы студент и рабочий… И никогда не может быть… Ты сицилист, вот кто ты! Пришел на фабрику народ смущать… Полиция! — заорал он вдруг. — Федотов!.. Сюда!..

В священном порыве он кинулся Со ступенек, но не рассчитал своих возможностей, упал боком на грязный сугроб, и его начало рвать…

— Уходите, уходите! — прошептала Антошину Симка и принялась хлопотать вокруг терпевшего бедствие Африканова. Она приподняла его голову, сняла с него шапку, расстегнула пальто. — Вам здесь с Илюшей делать нечего!..

Уже бежал на призыв табельщика сторож в пудовом тулупе.

Его встретили Фадейкин и Антошин, неторопливо направлявшиеся к проходной.

— Окосел Африканов от винища, — сказал ему Фадейкин. — Слыхал, полицию звал?

— Ага! — сказал, задыхаясь от быстрого бега, сторож. — А мне было показалось…

— А ты перекрестись, если тебе показалось, — спокойно посоветовал ему Фадейкин. — Пойди помоги Симе Артемушкиной. Разве ей одной управиться с таким пьяным мужиком?.. Нажрался вина, прямо срам… А еще табельщик, начальство!..

— Ну и отчаянный же ты парень! — прошептал он Антошину, когда они снова остались одни. — С самим Африкановым связался!..

— С самим Африкановым, с самим Африкановым! — передразнил его Антошин. Африканов кто? Африканов — табельщик, хозяйский холуй, цепной пес, а ты мастеровой, ткач, рабочий! На рабочих да крестьянах вся Россия держится, а ты «сам Африканов»!.. Нет более гордого слова, чем «рабочий», «мастеровой человек»! Понятно это тебе?.. Человеку гордиться надо, если он рабочий.

— Чем уж тут гордиться? — вздохнул Фадейкин. — Что-то ты, Егор, не сам ли тоже перебрал вина?

— А вот повидаемся в среду, — сказал Антошин, — тогда и поговорим, чем гордиться, чем не гордиться и можно ли в трезвом виде гордиться, что ты рабочий человек, а не какой-то табельщик…

— Какой-то табельщик! — усмехнулся Фадейкин, но вспомнил историю с дворником Английского клуба. — Что ж, Егор, встретимся, потолкуем.

— Африканов, когда проспится, ничего не будет помнить, — сказал Антошин. А если, паче чаяния, что-то начнет припоминать, говорите с Симой, что знать ничего не знаете, что были вы с Симой вдвоем и что он пристал к тебе, будто он тебя не знает и что будто ты «сицилист»…