Игорь Бунич - Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты

“Это преувеличение, — улыбнулся я, — товарища Сталина я и в глаза не видел.”

“А потом вы долгие годы были профессором политической истории в Московском университете?” — поинтересовался Коржаков.

“Это точно, — сказал я, — до сих пор числюсь там консультантом.”

“А сами что-нибудь пишете?" — спросил Коржаков, стрельнув взглядом в президента.

“Упаси Бог! — признался я. — Силы уже не те. В своей жизни ничего, кроме диссертации в адъюнктуре академии, не писал.”

“А какова была тема вашей диссертации, Василий Лукич?” — полюбопытствовал начальник службы безопасности.

“Теория политического заговора в рамках тезиса товарища Сталина об обострении классовой борьбы по мере нашего продвижения к социализму”, — пояснил я. — К этому времени товарищ Сталин развил новую теорию о том, что по пути от социализма к коммунизму классовая борьба обострится ещё сильнее, поскольку общество стало бесклассовым. Это была гениальная идея. Только преждевременная смерть помешала товарищу Сталину воплотить этот новый общественный закон в жизнь.”

“А где-нибудь можно ознакомиться с вашей диссертацией?” — глядя на меня исподлобья, спросил Коржаков.

“Боюсь, что нет, — ответил я, — диссертация была секретной и осталась в архивах академии. Помнится, лет тридцать или даже больше тому назад мне позвонил один из библиотекарей академии и сообщил, что моя диссертация рассекречена, а потому подлежит уничтожению. Он предложил мне её забрать, если у меня есть такое желание. А я отказался. Значит, её спалили.”

Тут я соврал. Диссертация находилась у меня, и я даже время от времени её перечитывал. Тот библиотекарь умер и концов не найти, если даже они захотят, поскольку в начале шестидесятых годов был приказ уничтожить все научные труды, основанные на теоретических выкладках товарища Сталина. А отдавать им мою диссертацию я не хотел. После моей смерти — пожалуйста. Да и не поняли бы они в ней ничего.

Товарищ Сталин пользовался непривычной для всего мира терминологией: классы, правящие классы, оппортунисты, уклонисты, народные массы, путь к социализму, путь от социализма к коммунизму, большевики, меньшевики, буржуазные националисты и тому подобное.

Эту терминологию он придумал не сам, а почерпнул у двух романтиков-шизофреников — Маркса и Ленина… А если бы кто-нибудь перевёл его работы на язык общепонятных человеческих терминов, заменив, скажем, правящие классы “элитами”, назвав буржуазных националистов просто “националистами”, а народные массы “налогоплательщиками”, то получилась бы неплохая политологическая работа.

Из неё вытекало бы, что при движении любого общества, объединённого в государство, по пути прогресса в рамках развития цивилизации неизбежно растёт сопротивление консервативных сил, составляющих, как правило, большинство в любом государстве. А это, разумеется, тормозит движение по пути прогресса. Но движение продолжается, корректируемое этими самыми консервативными силами.

Товарищ Сталин просто очень спешил. Он считал, что если изолировать или уничтожить всех этих консерваторов, которых он в разное время обзывал по-разному, то в стране начнётся стремительное движение по пути прогресса. При этом он так спешил, что не заметил, как его поезд, мчавшийся в коммуну, ловкие стрелочники перевели на путь, ведущий в пропасть.

К счастью для всех, этот поезд слетел под откос, даже не достигнув пропасти; а задолго до этого самого товарища Сталина на полном ходу выбросили из кабины на рельсы. Такова была практика, поскольку никто не знал теории. А тех, кто громко говорил, что всё знает, было принято немедленно расстреливать, чтобы не мешали стремительному движению советского общества к великой цели.

После моего ответа относительно судьбы диссертации наступила неловкая пауза. Видимо, они что-то о ней пронюхали, а это в сочетании с ходящими обо мне небылицами заставило их полагать, что именно в моей диссертации можно найти панацею от всех бед сегодняшнего дня.

“Василий Лукич, — прервал молчание президент, — а вы собираетесь идти на выборы?”

“Если доживу, то пойду обязательно,” — пообещал я.

“И за кого вы собираетесь голосовать?” — поинтересовался Коржаков.

“За Мавроди,” — ответил я без тени улыбки.

Президент, который только что вручил мне красную коробочку и назвал, как и балерину Плисецкую, “Великой Россией”, явно рассчитывал на другой ответ.

“За Мавроди? — переспросил он. — Вы тоже из числа обманутых вкладчиков, которые вложили деньги в эту его “МэМэМэ”?"

“У военных пенсионеров, каковым являюсь я, нет лишних денег, чтобы ими рисковать, — заверил я, — а голосовать я пойду за него, чтобы не голосовать ни за кого другого. Пусть на старости лет Мавроди будет приятно вспомнить, что на президентских выборах за него хоть кто-то проголосовал. Тем более, что вспоминать об этом ему придётся, наверняка, в тюрьме.”

“Вот всегда так, понимаешь, — недовольно буркнул президент, — делаешь людям только хорошее, а они всё норовят тебя, понимаешь, подкусить и проголосовать либо за Зюганова, либо за еврея этого… Как его?”

“Жириновского?” — подсказал Коржаков.

“Не, — вспомнил президент, — за Явлинского. Или там за Говорухина какого-нибудь. Я понимаю, Василий Лукич, что вы шутите. Но нам-то, понимаешь, не до шуток. До 16 июня совсем мало осталось, чтобы со всеми разобраться.”

“Я не понимаю пока одного, — ответил я, — чем я могу быть вам полезен? Может быть, надо кого-нибудь арестовать?”

“Во! — воскликнул президент. — Учись, Коржаков! Что значит школа настоящая! Смотри, как мыслит!”

Президент настолько не скрывал своего восхищения, что я не удивился бы, увидев в его руках ещё один орден для моей особы.

“Нет, — сказал Ельцин, настроение которого явно повысилось, — никого, дорогой Василий Лукич, арестовывать, конечно, не надо. Пока. Но вот вы как специалист не считаете, что в нашей стране в настоящее время имеет место заговор.”

“Вы имеете в виду тех, — поинтересовался я, — кто, объединившись вокруг Зюганова, называют себя коммунистами?”

“Ну, допустим, понимаешь, — уклончиво ответил президент, — допустим, я имею в виду именно их. Как бы вы поступили на моём месте?”

“Без всякого колебания, — ответил я, — запретил бы их и разогнал. А главарей ещё раз отправил бы отдышаться в Матросскую тишину”.

Президент вздохнул и покачал головой.

“Вы не демократ, Василий Лукич, — с укоризной сказал он. — Сразу видно, что вся ваша сознательная жизнь пришлась на эпоху самого жестокого тоталитаризма. Ваши методы были хороши тогда, но сейчас они не годятся.”

“Нет, — возразил я, — извините меня, Борис Николаевич, но мы с вами прошли одну школу демократии — школу демократического централизма. А она учит: “если враг не сдаётся”, с ним что делают? Правильно: “уничтожают”, как прошлый Верховный Совет. Можно с помощью танков, а можно и без.”