Ольга Голосова - Преобразователь

Я на секунду замер, а потом зажал ей рот своими губами и лег на нее…

Она вскочила и смущенно оглянулась в поисках одежды. Увидела свой халатик и потянулась, чтобы достать его. И тогда я увидел, как по внутренней стороне ее бедра бежит очень тоненькая струйка алой крови. И я почувствовал, что ей очень больно. Перехватив мой взгляд, она покраснела и, быстро запахнувшись, убежала в ванную. Я оглядел простыню и увидел расплывшееся розоватое пятно. Я откинулся на подушки и уставился в распахнутое окно, сквозь которое в комнату летел тополиный пух и слабо доносился рев машин.

Но уже через несколько мгновений я вскочил и, накинув на себя простыню, дабы пощадить ее стыдливость, как придурок поволокся к ней в ванную. Я немедленно хотел ее, хотел, чтобы удостовериться, чтобы закрепить, чтобы еще раз почувствовать…

Когда я вошел, она стояла в ванной и вытиралась, накинув на плечи полотенце.

— Тебе нельзя…

Но я не дал ей договорить. Я зажал ей рот поцелуем, поднял ее на руки и снова запихнул в душ, судорожно отыскивая вентиль с горячей водой. Если бы я был у себя дома… Сначала на голову нам обрушился поток ледяной воды, потом кипятка. Она спрятала лицо у меня на груди и, повизгивая, как щенок, смеялась. Наконец нужная температура была поймана и я, выдавив на ладонь гель для душа, велел ей сесть на край ванны. Она снова покраснела, чем довела меня до экстаза, и тут… Тут меня снова накрыло.

Я рухнул на четвереньки прямо в ванной, и с меня градом покатился ледяной пот. Страшная судорога скрутила мышцы, и от ужаса, что Маша станет свидетелем моего приступа, мне стало совсем фигово.

— Уйди, — простонал я. — Уйди, пожалуйста.

— Я знаю, Сереженька, не бойся, — прошептала она в ответ. — Ты не волнуйся, я тебе помогу. Ты просто забыл, что нам нельзя так много воды. Начинается отторжение. Я и сама…

— Нам? — превозмогая адскую боль, я попытался хоть что-то понять. — Какое отторжение, что сама… — последние слова затопила тягучая слюна, хлынувшая у меня изо рта…

— Ты не разговаривай, а то язык прикусишь. У тебя давно этого не было? Я помогу тебе… Сереженька, я люблю тебя, я всегда знала, что встречу тебя. Видишь, мы с тобой смогли как люди, а теперь уже ничего не важно. Значит, мы любим друг друга… Последние слова ее потонули в кошмарной спирали боли, стянувшей мое тело. Мне казалось, что кости мои протыкают мышцы и вылезают наружу, а какая-то страшная центростремительная сила стягивает мои внутренности в один ком, лишает меня мозга, света, души…

Когда я очнулся, то чуть не заорал от ужаса. Может быть, даже и заорал, потому что я ничего не видел и не понимал. Все было другое. Серое, громкое и враждебное. Маша была рядом: я чувствовал это, но не видел ее.

— Маша, — позвал я, но вместо слов из моего горла вырвался… звук.

Тут я разглядел рядом с собой какую-то огромную тварь и потерял сознание.

Я очнулся все в той же ванной. Моя голова покоилась на заботливо подложенном полотенце, а сам я был укрыт пледом. Болело все тело, во рту пересохло и явственно ощущался вкус крови. Судя по всему, я здорово прикусил себе губу и пару раз обо что-то приложился головой. По крайней мере, она болела и перед глазами все плыло.

Я попытался встать, но мышцы подвели меня и я с грохотом повалился обратно, при этом стукнувшись копчиком о дно ванной. Видимо, выругался я достаточно громко, потому что через пару секунд вбежала Маша.

— …Мужчины почти ничем не отличаются от людей, только волосы на теле почти не растут, а у женщин они растут еще меньше, — Маша рассказывала, пристально разглядывая раковину. — И на голове, и… там, — Маша покраснела. — Мог и сам заметить. Поэтому у меня такие жидкие, прямо-таки крысиные волосики, — она провела по своей голове и улыбнулась. — Тебе что, об этом родители не рассказывали?

Хм, родители… Мама? Мама, как выясняется, мне вообще ничего не рассказывала. Но шок был слишком силен.

К концу нашего второго и моего четвертого дня кончилась еда, и нужно было идти в магазин. Мы снова торчали на кухне, и Маша, стоя на табуретке, пыталась найти на верхней полке кухонного шкафчика кофе или сахар.

— Может, завалялось что-нибудь, — оптимистично предположила она и полезла наверх греметь жестяными банками прошлого века с надписью «Riga». В одной из банок нашлась горсть фасоли, а в другой — остатки риса.

— Ума не приложу, кто и когда это ел? — искренне удивилась она. — Должно быть, бабушка. Да и бабушка не ела… Если только…

— Маш, у меня денег нет, — сказал я разбитным тенорком усталого альфонса.

— А почему? У нас деньги всегда есть. Куда они делись? — искренне удивилась Маша.

— Меня разорили и выкинули на улицу.

— Так не бывает, — сказала Маша, заглядывая в очередную банку. — Люди так не делают. Ведь семья этого не позволит.

— Маш, если я тут сижу, значит, бывает.

— То есть если бы у тебя были деньги, ты бы тут не сидел? — Маша обернулась ко мне, готовая быстро и продуктивно обидеться.

— Нет. Я хочу сказать, что у меня действительно нет денег, потому что меня подставили.

— А куда смотрит семья? — Маша возмущенно лязгнула жестянкой, и вдруг прижала крышку ко рту. — Ой, тебя что, выгнали из семьи? — Она изменилась в лице. — Сережа, тебя выгнали из семьи?

— Маша, ты хоть фамилию мою знаешь?

— Нет, а…

— Зовут меня Сергей Георгиевич, а фамилия моя Чернов. Я бывший Председатель совета директоров нефтегазового концерна «Нефть».

— Так ты что, — под запретом?.. — Маша дико посмотрела на меня и схватилась свободной рукой за горло.

— Наверное, да, — знать бы еще что это такое. — А что?

— Значит, я попала, — Маша машинально слезла со стула, прижимая к груди банку, и подошла ко мне.

— Сергей Чернов, значит. Значит, это именно тебя я ждала всю жизнь, — из ее застывших глаз выкатилась одинокая слеза.

— Бред какой-то. Кого ты ждала?! — я встал и пошел к дверям. Внезапная волна раздражения подступила к моему горлу.

— Сережа, не вздумай выходить! Это для тебя смертельно… — закричала Маша, но я уже закрыл за собой дверь. Хотелось есть и спать. Не хотелось ничего знать ни о странных приступах, ни о загадочных рукописях, ни о запретах. Хотелось рационально думать, тщательно пережевывать пищу и методично сношаться с выдержанными женщинами. Хотелось денег. Хотелось в машину. Хотелось домой. Я уже почти ненавидел Машу за то, что только пять минут назад почти любил ее.

— Сережа! Пожалуйста, я прошу тебя… — Маша, перегнувшись через перила, кричала мне вслед, но я не собирался откликаться.

В конце концов, стать созерцателем собственной жизни — значит уберечь себя от страданий. Но, только страдая, мы живем. Не значит ли это, что, избегая страданий, мы перестаем жить?