Ольга Голосова - Преобразователь

— Эта?

— Да.

— Я немного сведущ во врачевании.

— Тогда посмотри.

Рывком она подняла юбку, обнажая ногу в белом полотняном чулке. Он провел рукой по икре, коснулся лодыжки, и Кловин ощутила, как его ладонь повторяет все изгибы ее ноги. Потом он опустился перед женщиной на колени и, осторожно взяв ее ступню в руки, снял с ее ноги кожаный, украшенный вышивкой, башмачок.

— У вас вывих, госпожа. Если вы не боитесь, я могу вправить вам ногу.

— Попробуй.

— Тогда покрепче держитесь за камень и постарайтесь не кричать.

Чтобы вправить больную ногу, стражник наклонился, и так вышло, что теперь он смотрел на нее краем глаза, сбоку и снизу. Но перед ним уже была совсем другая женщина.

Рубиновые зрачки заняли все глаза, а радужка вовсе пропала. У людей так не бывает. И зубы, обнажившиеся в улыбке, стали какие-то другие. Не клыки, нет, но не те, не человеческие . И лицо ее изменилось. Нет, не превратилось во что-то, а стало неправильное . Лоб, нос, подбородок — все стало неправильное . Была молодая женщина, а стала… Будто маска, обтянутая чем-то вроде кожи, не бледной человеческой кожей, а ее подобием .

Это была тварь — вот что он мигом понял. Не человек вовсе. Чужая непонятная тварь.

Он шарахнулся от нее, подавив крик.

Она снова была прежней — но не совсем. Вроде бы та же, но сквозь прежнее лицо что-то проглядывало. То самое, что он заметил краем глаза.

Тварь сразу же догадалась, что он ее увидел . Лицо ее вдруг исказилось в безобразную, звериную улыбку-оскал.

— О-у-видел… — прошипела она. Это был уже не человеческий голос, но и не звериный звук. Просто что-то другое. Он бы не смог повторить эту интонацию.

Он ничего не ответил ей, снова опустил глаза и принялся за врачевание.

Острая боль пронзила ногу твари от ступни до бедра, и, не утерпев, она закричала.

— Вот и все, госпожа. Вы еще будете гулять? — раб больше не поднимал головы. Ужас, испытанный им минуту назад, выдавал себя дрожанием рук да мокрыми от пота ладонями, которые мужчина тут же вытер о штаны. Он ведь знал, знал, что она не человек. Но он так до конца и не верил епископу. И когда он вчера сжигал в амбаре людей, он в глубине души не сомневался, что это люди. Потому что он знал, как убивают тех, кто неугоден, кого можно обвинить во всем — от неурожая до чумы, потому что так уже убивали его самого. Но епископ не лгал, он убил нелюдей. Может ли раб судить за это епископа? Страх еще холодил стражнику затылок, и, вполне возможно, на месте епископа он поступил бы так же. Убил тварь.

Он встряхнул головой, отгоняя наваждение.

— Ты не испытываешь ко мне отвращения? Ты можешь дотрагиваться до меня? — женщина-тварь подалась вперед и внимательно глядела ему в лицо.

Она видела молодого сильного мужчину с черными волосами, черными глазами и мягко очерченным подбородком. Он был красив той особенной южной красотой, которая врезается в сердце, оставляя в нем удивление и тоску. Даже коротко остриженные волосы его не портили. Одно ухо, как и у всех рабов епископа, у него было проколото, но серьга в нем висела золотая.

Женщина указала на нее пальцем.

— Любимчик барона?

Она заметила, как напряглась его шея, но, прикусив губу, он все же осмелился взглянуть ей в глаза. Лицо снова было человеческим, он больше не видел отличий .

Он пожал плечами, отряхивая липкий страх.

— Как тебя зовут? — она вела беседу как ни в чем не бывало.

— Жозеф, по-вашему, — он заставлял себя говорить с ней и смотреть на нее, хотя, видит Всевышний, он бы хотел оказаться сейчас далеко отсюда. Все-таки он жалел ее. Она была пленница, как и он. И в конце концов, он тоже был пришельцем на этой земле. И она была… женщина. Даже тогда, когда была тварью.

— Так ты иудей? А-а, значит, Иосиф. — женщина наклонила голову и задумалась. — Подойди и сядь рядом. Если можешь. Ты не крещен?

Мужчина опустился на камень рядом с ней и показал запястье:

— Крещеных иудеев здесь не заковывают в цепи.

— Как это епископ не обратил тебя в свою веру?

— Ему нужен лекарь. И еще тот, кто может разобрать чужие письмена.

— А почему тебя не выкупили? Я слышала, иудеи дают богатый выкуп за своих соплеменников.

— На Верхнем Рейне нас обвинили в сношениях с дьяволом. Тогда зарезали моих отца и мать, а я стал рабом.

— Раб служит из страха и из выгоды может предать. Ты хочешь вернуться к своему народу?

Жозеф-Иосиф отвернулся.

— Госпожа знает, что сегодня ночью может умереть? — вместо ответа он сам задал вопрос.

— Все в руках Божиих. Разве не так?

Они смотрели на воду. Иногда брызги долетали до лица женщины, и она, если могла достать, слизывала их языком. Он замечал это краем глаза, пытаясь снова увидеть ее другой . Холодящий ужас внизу живота смешивался с обжигающим любопытством и заставлял искать в ней черты твари. Эта тварь внушала ему страх, любопытство и возбуждение. Страх овцы перед хищником, любопытство плебея перед виселицей и возбуждение… Возбуждение мужчины и ученого. Ему нужно было знать , он хотел увидеть ее еще раз. Это было вожделение к тайне, вожделение, перед которым все прочее потеряло смысл.

Он оглядел ее выступающий живот и понял того, кто это сделал. Понял почему .

Но лицо существа, сидевшего рядом с ним, больше не менялось.

— Эй, там, какого дьявола вы застряли? — вдруг заорали сверху.

— Нам надо возвращаться, — мужчина первым спрыгнул с камня и подал пленнице руку.

Полночь она встретила у окна. Ночь выдалась ясная и безоблачная. Прямо над башнями светила полная луна, огромная, желтоватая.

Луна светила прямо на пепелище. А по пепелищу прыгали и резвились эти .

Они были не такие уж большие и вовсе не похожие на тех, кого изображали над западными порталами в соборах. У них не было ни рогов, ни копыт, ни свиных рыл. Просто очень худые и тонкие, как голодные дети. И удивительно проворные и легкие. Луна светила ярко, но Кловин, как ни старалась, не могла разглядеть их лиц. Они все время ускользали. Полупрозрачные бледные силуэты. Их было очень, очень много.

Они веселились. Прыгали с головешки на головешку, стараясь не коснуться земли, тихо визжа от удовольствия. Кловин казалось, что она даже разбирает отдельные слова их мерзкого шепота. «Наше время, наша власть, мы повеселимся всласть», — повторяли они у нее в голове. Их шепот облеплял, леденя сердце. Это было отвратительно — они сами, их проникающее внутрь безгласое пение, их истонченные, изломанные тени. От них исходило зло, бездонное и неисцелимое. Они и были злом .

Проплешина пожарища, заваленная обугленными деревяшками, ярко светящая луна — и это веселье. Смерть, царящая вокруг, была им в радость.