Ольга Голосова - Преобразователь

— Понадобился, потому что ты тот, кого все ждут, — опять встрял мальчик. — А имя его никто не называет.

Девушка снова метнула на приятеля испепеляющий взгляд, но смолчала. Мальчик обрадованно воспринял это как разрешение трепаться дальше. Третье чадо по-прежнему хранило угрюмое молчание.

— А повели бы они тебя в такое специальное место. Там стены свинцовые (ого, таблица Менделеева дошла и сюда!) и свет красный. А красный свет для нас то же, что для людей полная темнота. Мы там не видим ничего. Это место давно сделано для таких, как мы. Его не прогрызешь, и запахи не проникают. Там и звуков снаружи не слышно. Про это место все говорят, но никто не видел, а мы…

— Заткнись.

Я поднял голову и посмотрел на третьего, который наконец-то разомкнул для этого слова рот, больше похожий на щель:

— Кто много болтает — долго не живет, — и он назидательно пнул голову старика ногой. Старик не мог возразить и покорно пнулся.

Я никогда не считал себя извращенцем или садистом, но почему-то эта ситуация рассмешила меня. Я улыбнулся, и три ребенка вдруг улыбнулись мне в ответ. И в этот момент я почти увидел, как медная тарелка весов в руках судьи с песьей головой качнулась вниз, туда, назад к природе. К моей истинной природе. Мне не было жалко людей, мне не было жалко этого старика, которого я и знал-то всего полчаса. Мне вообще никого не было жалко. И я познал, что между жалостью и всемогуществом существует некая связь. Но познал ли я ее верно?

Однако монголоидный пацан не хотел угомониться. Он жаждал всеобщего признания, и посему ловко воспользовавшись моментом, продолжил с того самого места, на котором его так невежливо прервали:

— Мы нашли его, это место! И мы знаем, что тебя бы отвели туда! Тогда бы тебе уже никто не помог. Там даже дверей нет — это такой мешок из свинца, куда бросают сверху, и все. Там всегда крыс держали, только никто найти не мог. А мы нашли, мы выследили!

Возлюбивший молчание мальчик едва уловимым движением ткнул моноголоида куда-то под ребра, и тот, всхрюкнув, согнулся от боли.

— Я же сказал: заткнись!

— Эй, тебе тоже слова не давали, — снова раздался звучный голос. Девушка повелительно кивнула в сторону своих спутников: — Хватит. Пошли.

Я решил, что эти слова относятся ко всем, и покосился на тело:

— А этого так и оставим? — все-таки не силен я был еще в этих делах.

Девочка подняла на меня синие миндалевидные глаза и ответила:

— Конечно. Крысы уберут, — и следом она издала громкий неприятный свиристящий звук. Видит Бог, я его узнал, и скудные волоски на моем теле встали дыбом.

Я едва успел обойти мертвеца, как услышал шум шлепнувшейся тушки. Я обернулся. Первый бурый зверек, поводя хрящеватым длинным носом, уже бежал по ноге убитого.

И мы пошли дальше. Навстречу нам то и дело попадались бегущие крысы. Каждый раз они ненадолго останавливались передо мной и, поднимая мордочки кверху, тихо посвистывали. Я кивал им в ответ и улыбался, чувствуя себя шизофреником, оба «Я» которого наконец решили объединиться в борьбе с лечащим врачом.

Ход то шел ровно, то резко нырял вниз, то менял направления, то и дело разветвляясь на несколько новых. Мы все не нуждались в свете, поэтому шли быстро. Мне не стоило усилий запомнить дорогу, зверь никогда не забывает тропы, по которой ходил. Дети молчали, ступая практически неслышно в абсолютной темноте. То есть абсолютной она была для какой-то части меня, где-то в глубине разума, в котором намертво застрял стереотип о непроницаемости мрака. Другая же часть сознания, иррациональная, гнездившаяся очень глубоко под сердцем, а может, даже и под желудком, воспринимала эту тьму как свет. И если мрак был для этой части светом, то какова тогда была для нее тьма?

Чем дольше я шел, тем больше отдалялось от меня то, что еще недавно было важным. Образы людей меркли, тускнели, сливались в некое облако запахов, выбрасываемых гормонами, криков и невнятных звуков, постоянно издаваемых шумов и бесцельных движений, из десятка которых едва ли одно достигало цели. Я шел и возвращался обратно, в глубину себя, туда, где я бывал, но очень недолго, ночами, когда из бездны поднимаются смутные желания, затем услужливо преобразованные разумом в четкие схемы сделок, удовольствий и развлечений. И чем дальше я шел, тем меньше желал возвращаться обратно. Тьма оживала, всасывалась в поры и преобразовывалась в… не в цвета, у тьмы нет цвета. Она преобразовывалась в линии силы и бессилия, в волны знаний о предметах, скрытых в их запахах и очертаниях, в струи, реки и озера воздушных потоков, каждая молекула которых была пронизана информацией. Чтобы ее услышать, надо было быть животным. Но чтобы понять…

Тьма менялась. Она вовсе не была мертвой и застывшей, как кажется человеку, оказавшемуся без света. Она была живой. Только жизнь эта была нечеловеческой.

— Так куда мы все-таки идем?

— Домой, в гнездо.

Дом их и вправду был похож скорее на гнездо, чем на дом. Мы резко свернули в сторону. Девушка опустилась на четвереньки, мы последовали ее примеру. Проползя метра три, мы оказались то ли в пещере, то ли в бункере, с первого взгляда поражавшем своей чудовищной захламленностью: смятые картонные коробки, которые невесть как протащили в узкий лаз, груды поношенной грязной одежды, пустые банки из-под колы и связки рваных веревок, металлические крышки от бутылок и невообразимо ободранные, заплесневелые книжки… Плюшевый медведь без ноги и пластмассовый белый пудель на красных колесиках венчали коллекцию, торжественно возглавляя целую кучу предметов, потерявших свой вид и назначение. Пахло крысами, грязью и немытыми телами. Остатки пищи и куриные кости хрустели под ногами.

Я поднялся с четверенек и вытер руки о живот. Я видел нору в странном виде, словно смотрел фильм 3D без очков, причем выполнен он был в технике «гризайль [85] Гризайль — вид однотонной (монохромной) живописи, выполняемой в разных тонах одного цвета, чаще всего сепии. ». Пространство причудливо закруглялось по углам, из него выпирали вещи, очертания которых, наоборот, утекали в размытую невнятную даль. До меня дошло, что мое зрение изменилось. Вопрос: а начну ли меняться я сам?

Девушка, не поднимаясь с четверенек, заползла в дальний угол и, порывшись в куче тряпья, выудила из нее свечку, зажигалку и пузатую бутылку из под пива.

— А это зачем? — полюбопытствовал я.

— Свечка. Зажжем, и будет свет.

— А зачем тебе свет, ты же и так видишь?

Она пожала плечами.

— Не знаю, красиво.

— И тепло, — встрял мальчик.

Третий снова промолчал.

— Мы все равно не видим, — вдруг раздался его голос, после того как девушка, воткнув огарок в бутылку, чиркнула зажигалкой, и фитиль, затрещав, вспыхнул, озаряя неровным пламенем крохотное пространство вокруг себя. — Мы не против света, он нам не мешает, но мы его не видим.