Мервин Пик - Мальчик во мгле и другие рассказы (сборник)

Но Гиене было не до него, потому что он признал в голосе Агнца ноту иного тона. Агнец говорил с той же ласковостью, той же страшной ласковостью, что и прежде, но имелось и некое отличие. Что именно породило в Гиене мысль, будто голос Агнца переменился, сказать невозможно, ибо Гиена мог лишь ощутить перемену, ощутить подобие потаенного пыла.

И впрямь, что это была за причина! Любое существо меньшего, нежели Агнец, калибра, никак не смогло бы сейчас совладать с отвратительной дрожью своего возбуждения.

Десять лет или больше того прошло с тех пор, как последний гость сел с ним за стол – сел и увидел запеленутые глаза Агнца, и понял, лишь раз взглянув на хозяина, что из него, гостя, высасывают душу. Гость умер, как и все остальные, – мозг ли его слишком резко рванулся прочь от тела, или тело упрыгало, точно лягушка, на поиски мозга, но, подобно рудничным машинам, оба затихли в безмолвии и пустоте истребления.

Что сохраняло жизни двух его прихвостней, не знал даже Агнец. Что-то в природе их или в теле сообщало Козлу и Гиене подобие физического иммунитета – что-то, быть может, связанное с общей для них заскорузлостью души и натуры. Они пережили сотни мощных зверей, постепенно разъедаемых изнутри своими метаморфозами. Всего только век назад Лев грохнулся, в пародии на мощь, свесив в падении огромную голову, и слезы хлынули из янтарных глаз его, торя дорожки по просторам золотящихся скул. То было падение великое и ужасное: и все-таки в нем присутствовало милосердие, ибо под макабрической пятой ослепительного Агнца прежний царь зверей доведен был до вырождения, а нет ничего более подлого, чем выдавливание, капля за каплей, крови сердечной из огромного золотого кота.

Он рухнул, взревев, и ночь, казалось, медленно всосала его в себя, как будто опал некий занавес, и когда снова зажглись фонари, не оставалось ничего, лишь плащ, да нагрудник, да кинжал, сверкающий звездами, да уплывающая в несказанную тьму западных закромов, схожая с нимбом грива огромного полузверя.

И был еще Человек, тонкий и быстрый, по лицу которого Агнец провел пальцем, и понял в своей слепоте, благодаря одному лишь касанию и трепету воздуха, что перед ним газель в чистом виде. Но и Человек умер столетье спустя, на совершенной высоте прыжка, и огромные глаза его тускнели, пока он падал на землю.

А были еще человек-богомол, человек-свинья и люди-собаки; крокодил, ворон и та непомерная рыба, что поет на манер коноплянки. Все они умерли на той или иной стадии преображения – из-за отсутствия какого-то необходимого для выживания ингредиента, коим по некой темной причине обладали Гиена с Козлом.

И это было для Агнца источником огорчения, – что из всех созданий, прошедших через его крохотные, белоснежные ручки, созданий всех форм, размеров и разумов, при нем, наконец, осталась лишь пара почти идиотов – трусливый бандит Гиена и подхалим Козел. Было время, когда его тайный покой, полный богатых ковров, золотых шандалов, благовоний, горящих в нефритовых кубках, и алых навесов, чуть колыхавшихся под далекими сквозняками, дувшими из воздушных шахт, – было время, когда святилище Агнца заполняли жрецы, которые, преисполнясь благоговения при виде этого места, вперивались из-за плеч друг друга (плеч шерстистых, щетинистых, плеч, покрытых голой шкурой, плеч чешуйчатых и перистых) в своего повелителя, – он же, Агнец, творец, можно сказать, нового Царства, новых видов, сидел на троне с высокой спинкой, и тускло-голубая плева покрывала его глаза, и грудь пышнела мягкими, несравненными завитками, – ладошки сложены, губы чуть приметно окрашены в нежнейший из сиреневатых тонов, а на голове, в редких, впрочем, случаях, красовалась корона из тонких, изящно переплетенных костей, выцветших до белизны, которая спорила с белизной самой шерсти, бывшей одеянием Агнца.

Корона эта была изготовлена из тонких косточек ласки – и вправду казалось, будто нечто от ртутной и страшной живости горностая сохранилось в ее филигранном устройстве, ибо когда Агнец из одного только дьявольского мрака своей души, выводил на свет мерзостную власть удерживать жертву вросшей в землю, так что кровь ее жаждала смерти от руки палача, но сердце билось вопреки ее воле, тогда проступало в нем нечто от покачивающейся ласки с ее распрямленным тельцем и поцелуем смерти в яремную вену.

И действительно, Козел наблюдал это в Агнце, да и Гиена тоже. Гипнотическое раскачивание, распрямленную спину. Все, кроме поцелуя смерти. Кроме яремной вены. Ибо трупы Белому Агнцу были не интересны (хоть кости их и заполняли мглу) – только игрушки.

Все, что осталось у него, – это Гиена с Козлом. А ведь некогда он держал двор. Он все еще был Властителем Копей, хоть много уже прошло времени с поры, когда надевал он Корону, ибо Агнец распрощался с надеждой на новые жертвы.

Года за годом, десятилетие за десятилетием ничто в этом подземном мире безмолвия и смерти не колыхалось, ничто не двигалось – даже пыль; ничто, кроме их голосов, – время от времени, когда Гиена или Козел являлись на исходе дня с докладом, подробно отчитываясь о каждодневных поисках. Поиски: бесплодные поиски! Таково было бремя их жизней. Таково было их назначение. Поиски человека, ибо Агнцу не терпелось хоть раз еще явить свои дарования. Ибо он походил на пианиста, сидящего в наручниках перед клавишами. Или на изголодавшегося гурмана, способного видеть уставленный яствами стол, но не способного до него дотянуться.

Но вот все и кончилось, и Агнца, хоть он и не подал ни знака, хоть голос его остался гладким и ровным, как масло на воде, пожирали утонченные предвкушения, ужасные в своей напряженности.

Агнец слышал двойные шорохи: одни доносились из гигантского дымохода на севере, другие, восточные, звучавшие на добрую милю дальше, были гораздо тише, но совершенно отчетливы… и походили на раболепное шарканье.

Первые к тому же и приближались доносясь, конечно, из ближней шахты, в которой Гиена звено за звеном спускался сквозь мглу с Мальчиком, висевшим на его косматом плече. Спуск предваряли три звука: скрежет и натуга железной цепи, медленное дыхание просторной груди животного и хруст пережевываемых мелких костей.

Агнец, выпрямившись в струну, сидел в своем святилище, одинокий, если не считать шума, создаваемого его прихлебателем. И хоть глаза его были затянуты плевой, незрячи, во всем лице Агнца чуялось нечто следящее. Голова его не клонилась набок, уши не были насторожены, никакого дрожания не замечалось, ни напряжения – и все-таки никогда не существовало создания столь настороженного, столь злобного и хищного. Хладный ужас воротился в святилище: пульсирующий ужас воли. Ибо запах, ударявший в ноздри Агнца, стал теперь более определенным. Поле ароматов сузилось и уже не нужно было строить догадки о том, кого ему предстоит вскоре коснуться мягкой белой рукой. Он коснется ничего иного, нежели плоти целостного человека.