Мервин Пик - Мальчик во мгле и другие рассказы (сборник)

Первая публикация: «Harvest, Volume 1: Travel» под ред. Винсента Стюарта, «Касл Пресс», Лондон, 1948

Давным теоретически давно, пребывая в одиночестве на великой постели, обнаружил я, что не ранее чем голова моя покидает подушку, просыпаюсь я и в одном, и в другом глазу. Насколько много сна просыпалось у меня из того и другого глаза, сказать не могу, но свет был ярок окрест меня, а пронзительные крики птиц глушили мне уши – такими громкими слышались мне они, что не мог я распознать, в мозгах у меня звучат они или же вокруг головы моей и членов рисуют спирали, слишком проворные для взора.

Не мог я припомнить ничего – разве что выступаю из мрака, из благой, все приглушающей мглы, тьмы дневной, летнего сезона сепии, и вот я в сиянье, свеченье ночи, весьма будоражащем кости мои, где все представлялось алмазно-ясным и близким, пугающе недалеким, а также осязаемым, объемным и четким, и простейшая каменная песчинка – малейший листок древесный – окрашены светом будто бы вручную.

Поначалу не мог я определить и своего размера, но меня пронизывало ощущенье высоты, и я, посмотрев вниз, с первого взгляда не сумел понять, что за обувь предпочитаю, хотя ни облачка не застило обзора, открывавшегося от головы моей на новехонькую пару походных сапог змеиной кожи. Не только были они крепчайшей и блистательнейшей змеиной кожи, но и скорость, с которой один заступал за другой, меня поразила, ибо очевидно было, что вознамерились они отправиться в некое путешествие с самой незамедлительной целью. Представленья о том, куда направляются они, у меня было не больше, нежели о том, почему руки мои воздеты, а кончики пальцев сведены вместе и нацелены на уровень сердца моего, словно бы нос судна. Но я отчетливо понимал, что все мои попытки остановить продвиженье будут тщетны, ибо я уже пустился в путь. Куда? Этого я не знал. Да и в таком стеченье обстоятельств безразлично мне было. Довольно и того, мнилось мне, что я – в пути после долгих лет бездвижности.

Я поднял взор от умелого и целеустремленного перемещенья стоп моих, облеченных в змеиную кожу, и обратил внимание на иные свои одеянья, которые там, где это было возможно, развевались в непреклонном горизонтальном полете: два конца галстука моего, к примеру, расходясь от узла, летели поверх того и другого плеча моего, как вымпелы, а пиджак, какой бы ни был черный и потускневший, развертывался за мною следом, будто крылья некой огромной дичи – пернатого преисподней, о состояньи чьего спутанного гнезда (вне сомнений располагавшегося в мутовчатой глотке некой вершины, заплатанной кровью) я размышлял с содроганием. Но что за печаль – сколь зловещ бы ни был мой летучий пиджак, навредить мне он никак не мог, и я даже не удостоил его вторичным взглядом через плечо, а обратил глаза на то, что лежало впереди и окрест меня.

У меня не было ощущенья скорости, хотя предметы пролетали мимо – не так стремительно одесную, как ошуюю – что есть, то есть, – но, несмотря на все это, весьма стремительно, а поспешнее всего – над моею головой, где, обгоняя меня, неслись попугаи с библиями в клювах.

Одного за другим проносило их потоком, красных, оранжевых, желтых, зеленых, синих, индиго, фиолетовых, в таком вот порядке чередованья, листы Бытия трепетали в клюве пурпурной птицы, Левит у следующей и так далее, до Иисуса Навина, после кого у меня в ушах вновь трещала зелеными страницами своими дикая история об Эдеме, проносясь мимо, и я на несколько мгновений смежил веки, меж тем как ноги мои спешили дальше. Немного погодя мне удалось вновь распахнуть глаза и вовсе уже не замечать спектральных птиц, разве что время от времени все попугаи разевали убийственные клювы свои и орали «Аминь», после чего с лязгом снова закрывали рты, чтобы не лишились равновесия библии и не спорхнули вниз. Но даже к этому привык я и сумел сосредоточиться на том, что лежало еще дальше впереди.

Одесную от меня кашлял и чихал зеленый океан, несколько цвета неспелого яблока. Пески вдоль кромки его покрыты были бессчетными лонгшезами, и холст каждого окрашен однообразными полосами красного и белого. Очень аккуратны были они, очень чисты – совокупно или же порознь, в зависимости от их предпочтений. Но в них никто не сидел, да никого и не видать было на том широком, ясном променаде. Насколько хватало глаз, у ножек самых мористых пляжных стульев скользили кружочки пены.

Ошуюю же серый горный хребет был весь усеян виллами креветочного цвета, всякая – подобье своей соседки. В саду подле каждой сидело что-то курящее трубку. Я быстро отвернулся.

Впереди меня лежала дорога, по которой я путешествовал. Была она холодна и смертельно бела от искусственного снега, и вот тут-то приметил я нечто весьма причудливое. Обративши внимание, что в отдалении белая дорога по середине своей крапчата, я постепенно уронил взгляд, покуда не осознал, когда в поле зренья моего попали мои же ноги, что смотрю на следы. Они стремились мне навстречу – или же так мне казалось, – по долгой полосе искусственного снега, и покуда меня влекло вперед и по ним, я обнаружил, что стопы мои безошибочно попадают в их мелкие чаши-рыбки. Как бы я ни старался, избежать их не мог. Шаг за шагом падали так, словно им эти места предначертаны. Я пытался прыгнуть вбок, однако некий магнетизм притягивал подошвы моих сапог змеиной кожи в летучие отпечатки. Но мало того. Вглядываясь в каждый по очереди сразу перед спуском любой моей ноги в чашу, я отчетливо видел, что следы это – мои: в придавленном снегу являли отпечатки чешуйки змеиной кожи. Сомнений никаких быть не могло – не говоря уж об улике попроще: ступни мои, длинные, изящные и с подвернутыми внутрь пальцами, не имели подобий, да и, говоря вообще, никаких соперников средь всех ног на белом свете.

Ответа я избежать никак не мог. Я шагал по себе, по своему прошлому; по ранним своим дням; по своему детству, когда странствовал по белым дорогам чуда и невинности, что подобны были отзвукам давно известного и временно забытого. Но все это, конечно, мило. Детство мое таким отнюдь не было. Его окружали высокие серые просторы обоев и пожелтевших фотографий свадебных компаний, собачьих голов и крикетных команд. И громадные тетушки сидели, словно бы проглотивши кол, по углам полуосвещенных комнат и заполняли их собою, а дядюшки ковыляли по коридорам с ружьями подмышкой, волоча за собою колчие свои ноги. А сам я был шалопай. Никакого белоснежного чуда во мне или невинности не наблюдалось. Напротив, я всех раздражал – и ничего странного, насколько мне припоминалось, не могло объяснить этого переживанья. Все было так заурядно: громадный грецкий орех за окном детской, а в зеленой листве его застряла обломленная белая ветвь и не упала наземь. Еще я был жадина – а мои родители слабосильны, и все очень уныло. Как связано это со следами, в которые я ступал, – с этими остатками меня? Никакого ответа не находилось.