Мервин Пик - Мальчик во мгле и другие рассказы (сборник)

А когда зашла моя мать и спросила, не видел ли я ее очки, я возненавидел и ее. Ненавидел, как она одета, – безвкусно и суетливо. Одежду ее я ненавидел всеми силами. Я ненавидел и то, чего раньше не замечал: каблуки ее туфель сбились по наружным краям – не очень, но заметно. Мне это казалось гадким, неряшливым и до ужаса человечьим. Я ненавидел ее за то, что она человек – как и отец.

Она принялась нудить про свои очки и протертые локти моего пиджака, и я вдруг отшвырнул книгу. Комната была невыносима. Меня будто душило. Я вдруг понял, что должен бежать отсюда. С этими людьми я прожил двадцать три года. Родился в комнате прямо над головой. Это ли жизнь для молодого человека? Проводить все вечера, глядя, как дым плывет из отцова рта и пачкает эти его чахлые усы, год за годом, – смотреть на сношенные края материных каблуков, темно-бурую мебель и знакомые пятна на ковре шоколадной окраски? Уеду; стряхну темную, самодовольную смертность этого места. Откажусь от права своего рожденья. А как же отцовское дело, в которое вступлю я по его кончине? Ну его к черту.

Я двинулся было к двери, но на третьем шаге зацепился ногою за морщину в шоколадном ковре и, вытянувши руку опереться на что-то, сбил на пол розовую вазу.

Как вдруг почувствовал себя очень маленьким и очень сердитым. Заметил, как у матери открывается рот, и мне это напомнило о парадной двери, а парадная дверь напомнила о моей тяге сбежать – куда? Куда?

Не хотел я искать ответ на свой вопрос, однако, едва понимая, что делаю, выскочил из дому.

За спиной у меня осталась вся накопившаяся скука последних двадцати трех лет, и мне казалось, что в садовую калитку меня выталкивает ее нажим между лопаток.

Дорога была мокра от дождя – черна и сияла, как клеенка. Желтыми медузами валялись отражения уличных фонарей. Подъезжал автобус – до Пиккадилли, в страну Небыляндию – автобус к смерти или славе.

Ни того, ни другого я не обрел. Я нашел такое, что до сих пор не отступает от меня.

Огромный автобус покачивался на ходу. Блестела черная улица. В окне порхала мимо сотня лиц, словно листали страницы темной книги. А я сидел с билетом за шесть пенсов в руке. Что я делаю? Куда еду?

В центр мира, говорил я себе. На Пиккадилли-Сёркус, где может произойти что угодно. Чего же именно я там желаю?

Я желал, чтобы там произошла жизнь! Я хотел приключения – но уже боялся его. Хотел отыскать прекрасную женщину. Согнув руку, я пощупал накат своего бицепса. Щупать там было, в общем, нечего.

– Ох черт, – сказал я себе. – Ох распрочертовский черт. Это ужас.

Я уставился в окно, а там передо мною раскрылся Сёркус. Вызывающе горели огни. Когда автобус округло повернул с Риджент-стрит на Шафтсбери-авеню, я выскочил. Вокруг меня – джунгли, я здесь одинок. Вокруг бродят дикие звери. Носятся и мельтешат волчьи стаи. Куда идти? Как было бы чудесно знать здесь какую-нибудь квартиру, тускло освещенную; дверь, что откроется от тайного стука – три коротких, один длинный, – за которой ждет рыжеватая блондинка, а еще лучше, быть может, – какая-нибудь мудрая старушка с чашкой чаю, старушка благородная и почтенная, и каблуки у нее не сношены по наружным краям.

Но я не знал, куда мне идти – ни за блеском, ни за сочувствием. Идти некуда – только в «Угловой дом».

Туда я и направился. Там было не так людно, как обычно. В очереди мне пришлось простоять всего несколько минут, после чего меня впустили в огромный дворец еды, на второй этаж. О, сколько здесь мрамора и золота! Туда и сюда снуют официанты, в отдалении – оркестр: как же все это отличается от того, что было всего час назад, когда я пялился на отцовы усы.

Некоторое время я не мог найти место и, лишь когда прошел по третьему коридору между столами, увидел, как из-за столика на двоих встает какой-то старик. Дама, сидевшая напротив него, осталась. Уйди и она, мне бы не о чем было рассказывать. Ни о чем не подозревая, я сел на стул старика и, потянувшись за меню, поднял голову и понял, что гляжу в полночные омуты ее глаз.

Рука моя замерла над меню. Я не мог пошевельнуться – голова передо мной была великолепна. Большая, бледная и неописуемо гордая – теперь бы я назвал такой взгляд жадным, но тогда мне показалось, будто лицо ее выражает уверенность богачки, величественную красоту.

Я тут же понял, что не рыжеватую блондинку из мелкой моей фантазии желал я ради блеска, и не утешенья старушки с чайным подносом – а вот это достославное существо, сидевшее предо мной, в коем сочетались тайна и экзотика первой с выдержанной мудростью второй.

Была ли то любовь с первого взгляда? Отчего ж еще сердце мое колотилось, будто в кузне? Почему рука моя дрожала над меню? Зачем у меня пересохло во рту?

Словам не осталось никакой возможности. Мне было ясно: она знала, что происходит у меня в груди и рассудке. Взгляд любви, истекавший из глаз ее, едва ли не лишил меня душевного равновесия. Взявши мою руку в свою, она вернула ее на мою сторону столика, где ладонь моя и легла, как нечто умершее на тарелке. Затем она передала меню. Для меня оно не значило ничего. Все закуски и сласти перемешались танцем букв.

Не помню, что сказал официанту, когда он подошел, да и того, что принес он, не помню. Я знал, что съесть этого не в силах. Мы просидели час. Говорили глазами, пульсом и напряжением нашего возбужденного дыханья и, под конец всего, нашей первой встречи – кончиками наших пальцев, которые, касаясь друг друга в тени чайника, казалось, говорили на языке богаче, тоньше и живее слов.

Наконец нас попросили уйти – и, поднимаясь, я заговорил впервые.

– Завтра? – прошептал я. – Завтра? – Она медленно склонила свою величественную голову. – Там же? Тогда же? – Она опять кивнула.

Я подождал, пока встанет она, но нежным, однако властным жестом она услала меня.

Казалось, это странно, но я знал, что должен уйти. У дверей я повернулся и увидел: она по-прежнему сидела – очень неподвижно, очень прямо. Затем я спустился на улицу и дошел до Шафтсбери-авеню, голова моя – в вихре звезд, ноги ослабли и дрожат, а сердце в огне.

Я не решил возвращаться домой, но, тем не менее, обнаружил, что еду обратно – назад, к ковру шоколадного цвета, к отцу в его уродливом кресле, к матери с ее стоптанными каблуками.

Когда же наконец я повернул в замке ключ, близилась полночь. Мать плакала. Отец злился. Со всех сторон звучали слова, угрозы и мольбы. Наконец я отправился в постель.

Следующий день казался нескончаемым, но в конце концов моя возбужденная суета несколько облегчилась действиями. Вскоре после чая я сел в автобус, шедший на запад. Уже стемнело, но, когда я прибыл на Сёркус, было еще очень рано.