Владимир Колышкин - Златоград

И все же он сначала поднял Амура. Пока соображал, как подготовить мальчика, все само собой разрешилось. Пацан как будто сам догадался (впрочем, у Степана был такой дикий вид!), вошел без приглашения в заповедную женскую зону, то бишь в спальню и долго стоял в дверях, молча созерцая кошмарное зрелище. Пока Степан не увел его.

Потом дрожащей рукой, едва попадая пальцем на кнопки номеронабирателя, позвонил «02».

Приехавшая вскоре следственная бригада занялась рутинным своим делом. Мальчишку куда-то увели, а следователь прокуратуры — солидный молодой человек — принялся на месте допрашивать Степана, «дожимать горяченького», выражаясь милицейской феней.

Но Степан к неудовольствию следователя отчаянно сопротивлялся, не желая «дожиматься», а так же «раскалываться». Горячо отрицал такую очевидную на взгляд прокуратуры свою причастность к убийству.

— А кто ж её убил, голубчик, если не вы? — говорил следователь.

— Не знаю! — оправдывался подозреваемый и мысленно возмущался: «Никакой я тебе не голубчик, сукин ты сын!»

— Запоры на дверях и окнах не сломаны, стало быть, никто снаружи не залазил, — напирал следователь.

— Могли открыть отмычками! — отпирался подследственный. — Для преступника это плевое дело.

— Никаких следов посторонних лиц не обнаружено, — деловито докладывал следователь, словно загонял гвозди в гроб Степана.

— А где мои следы?! — кричал тот. — Где орудие убийства? Где, наконец, мотив?

— А свидетельские показания вы отрицаете? — ехидно улыбаясь, осведомился следователь.

— Так нет же свидетелей!.. А вот, кстати, мальчика допросите. Он скажет, как я вел себя, заходил я или нет в спальню…

— Уже допросили. Мальчик говорит, что заходили.

— Ну ёлки же палки… ну… я же не в том смысле заходил… То есть, не с целью ведь убийства…

— А с какой целью?

— Да ну бросьте вы!.. А то вы не знаете, с какой целью мужчина входит в спальню к женщине…

— Ну, договаривайте.

— Ага, вы тут мне сейчас всех собак понавешаете…

— Довожу до вашего сведения, что потерпевшая была изнасилована не менее зверским образом, чем убита.

— Я не насильник! Когда мне говорят — нет, я никого не принуждаю.

— Она вам отказала?

— Разумеется, она ведь порядочная женщина… А я порядочный мужчина. Она сказала: «Еще не все камни разбросаны». Ну я и отстал.

— Какие камни?

— Ну, аллегория это. Экклезиаста что ли не читали? Хотя ведь это не уголовный кодекс…

Следователь открыл уголовный кодекс и там прочел:

— «Время собирать камни и время разбрасывать. Время обниматься и время уклонятся от объятий». Все правильно. Статья такая-то, часть вторая. До пяти лет, с конфискацией.

Из спальни санитары вынесли носилки, на которых лежало тело убитой.

— Секундочку, — остановил следователь скорбный кортеж и, отбросив с мертвого лица простыню, спросил: — Пострадавшая, вы подтверждаете данные вами в ходе следствия показания относительно виновности задержанного Степана Денисюка, по кличке Одинокий?

— Да, это он во всем виноват, — тяжело приподнявшись на локтях, сказала покойная.

— Лира! Ты жива?! Слава Богу!!!

— Нет. Я мертва, — ответила убитая.

— Зафиксируйте свидетельские показания трупа, — дал указание следователь своему помощнику.

— Фиксирую, — ответил тот и стал записывать в блокнотик.

— Лира! Ну скажи же им, что это не я!.. Господи! Помогите ей, она бредит!

Но никто из присутствующих не изъявил готовности чем-либо помочь пострадавшей. А сама женщина ничего больше не ответила, откинулась на носилках, закрыла лицо простыней и опять застыла без признаков жизни.

— Уносите, — дал указание санитарам следователь.

— Это какой-то абсурдистский бред! — взвыл поэт, хватаясь за голову.

Выездная сессия Суда проходила в каком-то необъятном, плохо освещенном колонном зале, углы которого тонули в непроглядном мраке. Там, в этой тьме, горели зеленым фосфором глаза публики, пришедшей послушать разбирательство. Степан, закованный в кандалы по рукам и ногам, сидел в железной клетке на скамье подсудимых. Он был ошеломлен и сбит с толку и не мог сообразить, как же это все так вышло?.. И еще его пугали эти волчьи глаза, светившиеся со зрительских скамей. Оттуда же доносились придушенные шепотки, вздохи, похожие на стоны и смешки, похожие на чихание. А может, это и было чиханье, в зале гуляли неприятные сквознячки, явственно ощущались сырость и холод склепа.

Степан взглянул в сторону судейского стола, который представлял собой огромное возвышение, накрытое похожей на бархат материей цвета крови. Над сим гигантским столом красовался девиз: «Бог есть Справедливость». Надпись состояла из мелких огоньков, бегущих, словно бесконечная цепочка муравьев.

Напряжение в зале нарастало по мере того, как судьи все не появлялись. Насколько Степан понял из закулисных разговоров, Выездную Сессию Суда еще называли «Особой тройкой» и это наводило на неприятные ассоциации. Когда муки всех стали невыносимыми, до скрежета зубовного, потолок вдруг озарился ярким белым светом. Степан аж зажмурился. Казалось, разверзлась и поехала крыша, и само Солнце опустилось в зал. Особая тройка прибыла, догадался Степан.

— Всем лечь! Суд настал! — провозгласил секретарь.

Волна тел накрыла пол. Все простерлись ниц. А кто замешкался, того судебные приставы бросили на пол. И те «упали на лице свое».

Степан, напротив, встал, как положено в нормальных судах. Он не собирался раболепствовать, потому что, во-первых, был свободным гражданином, а во-вторых, какого черта…

Судебный пристав погрозил ему пальцем, узник презрительно выпятил нижнюю губу. Тройка опустилась, как на воздушной подушке, притушила огни. Лишь слабое голубоватое сияние мерцало над их головами.

Судьи сели и раскрыли книги. Зрители поднялись с полу, расселись по лавкам, и заседание началось.

— Слушается дело раба Божия Степана Одинокого, поэта, в миру — Денисюка — провозгласил секретарь. — Подсудимый, встаньте, назовите себя Высокому Суду.

Поскольку Степан и так стоял, то лишний раз вставать ему не пришлось. Переминаясь с ноги на ногу, он назвал свои имя, отчество, фамилию и псевдоним.

— Отчество можете не называть, — подсказал секретарь, — здесь отец за сына не отвечает, как и сын за отца.

— Разве? — удивился подсудимый. — Хороший обычай…

Председатель Суда ударил деревянным молотком и все замерло, даже сквозняки пропали. Наверное, где-то закрыли двери. Главный Судья послюнявил пальцы, пролистнул несколько страниц из дела Степана, шевеля губами, прочел про себя, то, что привлекло его высочайшее внимание.

Внешним обликом он напоминал Льва Толстого. Первое, что в нем сразу бросалось в глаза, это была борода — огромная, белоснежная. «Патриарх», уважительно подумал Степан. Правда, патетику несколько сбивал крупнопористый нос-картошка.