Владимир Колышкин - Златоград

Патриарх, словно почувствовал мысли подсудимого, поднял большелобую голову. Под кустистыми бровями, из глубоких пещер черепа пронзительно зыркнули маленькие глазки-буравчики.

Степан съежился, опустил глаза, потом перевел взгляд на другого судью, может, ожидая от него сочувствия. Но столкнулся с еще более холодным взглядом из столь же глубоких пещер черепа. Уже ни на что не надеясь, подсудимый метнулся взором к третьему Судье, и неожиданно встретил добродушную улыбку. Однако, ради серьезности собрания, третьему Судье пришлось насильно предать своему несколько удлиненному лицу минорное выражение. С каковой целью он несколько грубовато дернул себя за бакенбарду. Да, у него были бакенбарды. А еще смуглая кожа и ослепительно белые зубы. Надо ли говорить, что он походил на Пушкина… Ну да… А тот, второй, это же Достоевский! Степан был ошарашен в который уж раз…

За всю свою жизнь под судом Степан был только один раз. Ему тогда едва перевалило за 18 лет, и вот однажды по пьянке он послал участкового на три буквы, самых известных в русском алфавите. Мильтон шибко осерчал, огрел дубинкой по спине провинившегося и забрал его в участок. Степану корячились полторы декады, то есть пятнадцать суток. И вот уж он маялся в ожидании суда, находясь среди человеческого отребья. Суд был скорый. Судья зачитывал приговор, и ему подводили следующего ханыгу. Наконец дошел черед и до Степана. И вот он предстал пред грозные очи судьи. К обоюдному удивлению и смущению, судьей оказался бывший руководитель авиамодельного кружка, куда Степан ходил, будучи увлеченным пионером. «Что ж, Денисюк, — развел руками судья, — я не могу тебя судить, не осудив себя. Поэтому, передам твое дело в товарищеский суд по месту жительства». Тем дело и закончилось. Старушки, заседавшие в товарищеском суде, знавшие подсудимого с детства, спросили не очень грозно: «Будешь еще ругаться матом?» — «Не буду», — ответил Степан, скучая. И его отпустили с миром.

Зачем рассказана сея быличка? А затем, что интересна она своим совпадением. И случаются они крайне редко, потому и называются случайными. Но когда все трое судий походят ликом на классиков литературы, это уже случайностью никак не назовешь. Значит, перед Степаном и в самом деле были Лев Николаевич Толстой, Федор Михайлович Достоевский и Александр Сергеевич Пушкин собственными, как говорится, персонами. Вернее, это Степан был пред ними. Невероятно!!!

И это невероятие усиливалось тем, что на местах, отведенных для присяжных заседателей, находились столь же важные персоны, как то: Николай Васильевич Гоголь, сморкающийся время от времени в носовой платок, и плаксивый Некрасов, вытирающий слезящиеся глаза, а подле них сидели Нобелевские Лауреаты — Иван Бунин, Иосиф Бродский и еще ряд известных писателей и поэтов, имена которых перечислять сейчас было бы слишком утомительно.

Глядя на такое собрание Великих древних, Степан почувствовал себя ничтожной перстью на их ботинках. В присутствии стольких гениев называть себя поэтом было бы невероятной дерзостью, наглостью, граничащей с кощунством.

Достоевский вежливо кашлянул, давая понять коллеге Председателю, что пора бы уже и начать… Какими-то бабскими движениями Патриарх поправил мантию, разверст сухие уста и глухим голосом сказал:

— Подсудимый Нехлю… тьфу ты, Денисюк… вас обвиняют в том, что вы убили гражданку… э-э-э… Абрикосову Лиру Эльмировну. Признаете ли вы свою вину?

— Это чудовищная ошибка, Ваша честь! — вскричал подсудимый. — У меня ничего подобного и в мыслях не было…

— Слово предоставляется обвинительной стороне, — объявил секретарь по знаку Председателя. В одном из темных углов воспылал свет и на арену вышел прокурор — в черной мантии с кровавым подбоем.

— Подсудимый, в своих показаниях вы пишите — «Дверь к ней была открыта: она хотела слышать меня. Безмолвно, с жалостью и благоговением, я приблизился к её ложу. Она плакала на своем убогом одре. Над горькой тайной любви…»

— Это я написал? — удивился подсудимый.

— Подтверждаете ли вы свои показания? — спросил Главный Судья.

— Нет! — отверг подсудимый и пояснил. — Да мне в жизни так не написать… складно да заковыристо.

Между тем прокурор продолжал зачитывать саморазоблачающие показания подсудимого: «Её стекленеющие глаза уставились из глубины смерти. Призрачные облики на искаженном мукой лице…»

— О нет! — с жаром отперся Степан. — Это не я писал, это подлог!

Для большей убедительности он обратился к присяжным заседателям и получил в ответ сочувствующий блеск пенсне Антона Павловича.

Судьи посовещались. Слово предоставили защите. Озарился светом другой угол, и на сцену выступил адвокат в белой мантии с кровавым же подбоем.

— Высокий Суд, господа присяжные заседатели, дамы и господа… Взгляните на моего подзащитного, на этого, с позволения сказать, сапиенса…

Адвокат минут пятнадцать добросовестно принижал, если не унижал, умственные и художественные способности поэта Одинокого. Вдоволь поиздевавшись, он, наконец, спросил господ присяжных заседателей, мог ли его подзащитный написать те высокохудожественные строки, которые ему предъявляют в качестве его же собственных показаний? Спросите, спросите моего подзащитного. Не желаете? Хм… Тогда я сам его спрошу. Сознайтесь, подзащитный, ведь вы бездарны и, в сущности, малограмотны?

— Увы, это так, — опустил голову поэт Одинокий. Но вдруг зародившееся чувство справедливости всколыхнуло его оклеветанную душу: — Сказать по правде, не совсем чтобы безграмотный… кое что читал…

— Что же вы читали, милостивый сдарь? — улыбчиво полюбопытствовал Судья с бакенбардами.

— Да вас-то, уважаемый Александр Сергеевич, уж о-го-го сколько читал! Все стихи и поэмы, короче говоря, все полное собрание сочинений… Хотя, признаюсь, что в столице вас читают мало, все больше, знаете ли, по окраинам…

— Вот как? Ну колмык-то меня читает?

— Думаю, да.

— И угрюмый финн?

— Эти само собой и еще горячие эстонские парни…

— Рад слышать. — Довольный Пушкин откинулся на высокую спинку судейского кресла. — Впрочем, мне это безразлично. Хвалу и клевету приемлю равнодушно… Мне предостаточно моего памятника. Помните? «Я памятник себе воздвиг нерукотворный. К нему не зарастет народная тропа…»

— «…Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столба!» — продолжил Степан.

— «Столпа», голубчик, а не столба, — мягко поправил Пушкин.

— Ох уж мне эта полуобразованщина, — проворчал Л.Н. Толстой. Может, он ревновал? И Степан поспешил его заверить:

— Вас, уважаемый Лев Николаевич, тоже всего читал. «Войну и мир» два раза, «Анну Каренину — полтора раза. «Воскресенье», «Казаки», «Хаджи-Мурат», «Севастопольские» и прочие рассказы…