Кристина Тарасова - Карамель

Я отхожу от террариума, пребывая в легком экстазе; увиденное мной — непередаваемо, и от того я не сдерживаю улыбку. Вот бы я тоже могла стать пауком…

Но я чувствую, что мы — лишь жалкая крыса, отвлекшаяся на поилку с водой и решившая утолить свою жажду. А паук… паук — это стены Нового Мира. И сейчас они, как никогда раньше, лапами своими ухватились за мое горло.

Миринда готовит по велению отца мне обед и преподносит его в комнату. Я съедаю порцию супа, после чего возобновляю свое чтение.

Мать, должно быть, сидит у себя в спальне. Я не слышала ни как она приходила, ни как уходила — пустое окно; я понимаю ее — выход на улицу при сложившихся обстоятельствах будет приравниваться к попытке самоубийства; шаг на мраморную плиту — и вот чужие люди докучают с интервью. Именно поэтому я все еще в некотором восторге — и в этот же момент страхе — после выходки Золото. Ей все ни по чем, любая неприязнь по плечу — теперь я еще больше в этом уверена; страх вспугнул даже ее мать, но не саму девушку — все шоу, и она — главная звезда на нем.

Отец долго не возвращается с работы, время близится к комендантскому часу, но я не волнуюсь — не волнуюсь за него; думаю, что он задерживается, пытаясь наладить отношения с семьей Тюльпан, которая более других сейчас меня волновала. Закон перехитрить возможно, а вот личную обиду законопослушного — нет. Я грежу тем, чтобы хотя бы Винботтл отступили от семьи Голдман. Дочитываю последнюю страницу — главный герой умирает — и ложусь спать.

Более я ничего не в состоянии сделать. Новый Мир — мой личный — рушится.

— Проснись, Карамель! — слышу я голос отца, и уже проклинаю это утро.

По каким причинам я должна вставать в официальный выходной против своей воли и с каких пор отец пребывает в моей комнате?

— Карамель! — повторяет он, на что я открываю глаза и поднимаюсь.

— Ты никогда не будил меня прежде, — говорю я, сонно протягивая слога и поправляя пижаму.

— И никогда не занимался должным образом твоим воспитанием. Может, поэтому сейчас почти весь Новый Мир ненавидит тебя?

— Почти? — усмехаюсь я.

— На твоей стороне сейчас только твоя семья и Ромео.

Мужчина отступает к дверям, а я скидываю ноги с постели в теплый выкрашенный ворс. Хочу задаться единственным вопросом, но долго мусолю его на языке, после чего решаю озвучить.

— Я могу увидеться с Ромео?

— Ему запрещено, — отчеканивает отец, будто готов он был именно к этому вопросу. — Никакого контакта, Карамель, ни устного, ни письменного, — поясняет он, и я вздыхаю.

— Так зачем ты разбудил меня?

Интонация моего голоса рубит постепенно теплеющий отцовский взгляд, и тот опять становится каменным булыжником.

Я оглядываюсь и вижу рядом со скомканным одеялом длинный чехол для одежды.

— Празднование моего повышения, — говорит отец с тем же заученным и отточенным до великолепия мастерством; он знал наперед каждый мой возглас и в минимальное количество слов уложил ответы на них. — Ты наденешь это, Карамель. — Глаза режут чехол рядом. — Но сначала умоешься, накрасишься… и сделаешь все то, что делают девочки, когда пытаются показать, будто у них все в порядке.

— Ты серьезно? — посмеиваюсь я. — С каких пор ты этим занимаешься?

Он не дает разрастись язве сполна, острые ветви ее обрываются от голоса-топора.

— За нами будет пристальное внимание со стороны прессы и охраны. Веди себя достойно, Карамель. — Почему-то именно эти слова шлепают меня больней всего. — Я-то знаю, что ты… нормальная.

И последнее звучит уже спокойней, изрешетившая его тело изнутри злость прячется в дальние углы, давая волю искренности и спокойствию. Я киваю отцу. Это был Комплимент? — странный, но при нынешних обстоятельствах мне не выбирать.

— Тебе несколько часов на сборы. Как будешь готова — зайди в кабинет. — Отец хмурится, задумывается: говорить что-то еще? — Это твой единственный и последний шанс, Карамель, — я вслушиваюсь в его наставления, — шанс заявить о себе как о человеке, который может не просто управлять Новым Миром, а хотя бы достоин жизни на поверхности. — Плечи его расправляются, тонкие пальцы как обычно прыгают на дверную ручку. — Я на тебя надеюсь, дочь, не подведи.

Он уходит, оставив меня с мрачными мыслями. И томным, веющим тоской, старыми книгами и дорогим парфюмом, ароматом, что лентой поволокся за пределы комнаты, но ударился о двери и остался со мной. Так пахло в кабинете — вместе с легкими проблесками алкоголя и новых бумаг; но сейчас отец принес в мою комнату иные запахи, каковые я еще не встречала в совокуплении привычных мне. Я пытаюсь вспомнить, когда он был здесь в последний раз по своей воли — до того момента, как я закрылась на замок, объявив о строжайшем обете посещения моего личного угла. Неряшливые воспоминания толкаются, и я решаю попросту оставить их.

Кормлю паука присыпкой, зашвыриваю пищащую крысу в террариум, не желая того, чтобы туши их разлагались в коробке за дверьми тумбы. После всего я отправляюсь в ванную комнату, где скоропостижно принимаю душ, мою волосы и сушу их полотенцем. Возвращаясь к себе, замечаю Золото — останавливаюсь. Девочка поджимает дверь своей комнаты, на ней белое платье чуть ниже колен со смешными рукавами-фонариками и белые босоножки. Хочу пустить шутку по поводу ее внешнего вида и отсутствия вкуса матери, нарядившей ее в это, но сестра обращается ко мне раньше.

— Мы с тобой, Карамель, — шепотом произносит она, опускает взгляд и уходит, не порываясь добавить ничего более.

Неужели она все это время ждала моего появления, чтобы высказаться в одно предложение? Пытаюсь не думать о словах Золото — они также губительно влияют на меня и мой настрой. Растерявшись, оглядываю темные стены коридора, после чего возвращаюсь к себе.

Я открываю чехол, лежащий на кровати, достаю вешалку с платьем белоснежного цвета, вползаю в него без труда — оно красиво подчеркивает грудь, хорошо сидит на бедрах, но простой крой заставляет в зевоте прикрыть рот. Юбка бесформенно падает в пол; вырез — его отсутствие — воротника стягивает горло тугой повязкой, рукава обтягивают от плеч до запястий, а в спину ссадит корсет. Лучшее из этого сделать невозможно; окончательно испортить — да, исправить — нет. Примерка окончена — теперь знаю, как выглядит то, в чем я должна буду порхать перед камерами, и тогда я раздеваюсь и иду к зеркалу. Белые стрелки на глазах сверху прорисовываются дрожащими пальцами моих рук, черные стрелки резкими мазками оказываются снизу — они пересекаются и смыкаются в единое целое; как тот символ на шкатулке с кинжалом — Инь и Янь.

Так смешно и горько воедино становится мне, что я не удерживаю слабой ухмылки в собственный адрес — в начале недели у меня не было никаких представлений о том, что может случиться, о том, что все начнет рушиться: медленно, прямо у меня на глазах; но это происходит — темп сменен, ритм жизни сбит: теперь я барахтаюсь на поверхности как в собственных снах.