Кристина Тарасова - Карамель

На улице холодно, но меня это больше не беспокоит — глубоко вздыхаю и иду к морю. Волнующее, чужое, непривычное — опасное; дотронься до воды — только-только растаявший лед. Смотрю вдаль и вижу буйки, служащие ограждением, за которыми находятся плиты под напряжением.

Над поверхностью воды — сеть, под водой — металлическая решетка, за которой еще один металл — один крупным пластом; недалеко рыболовный домик — так его окрестили, и, несмотря на то, что никаких снастей для ловли рыбы там нет так же, как и самой рыбы в море, стены его утаивали огромный фильтр, расчищающий воду перед берегом. Все находящееся за ограждением — заражено; вода тухнет, мутными разводами попадает в огромный океан, а все оказавшиеся в ней существа скоропостижно погибают и начинают разлагаться.

Я оборачиваюсь — невольно, по чьему-то щелчку со стороны; на тропе за стоянкой молодая пара — шагают, я приглядываюсь к ним, но не знаю, могу ли верить своим собственным глазам. Ромео идет рядом с Ирис — та нагло вышагивает подле, что-то восторженно бормоча, а он без особого желания тащится следом, не отвечает ей и только кивает головой.

Каждый заслуживает нормальную пару, да, Карамель? Слышишь это? — не злись. И я вовсе не злюсь, принимаю это как вполне нормальное действо со стороны обыкновенных учащихся. Но почему именно Ирис, Ромео, почему? Я больше, чем уверена, что случилось это по настоянию его родителей, которые подытожили сына позвать дочь семьи управляющих — хорошенькую девочку, обнаружившую болезнь своей подруги и вовремя предотвратившую беду. Юноша замирает, смотрит в мою сторону и узнает силуэт, который постоянно искал в школьных коридорах и бесконечных этажах Золотого Кольца, который очерчивал в своей голове, когда я покидала крыльцо возле дома, оставив друга моего без слов благодарности за порогом, который с трепетом протягивал «Сладкая девочка», пытаясь добавить сладости к моему горькому имени, который вкладывал в эти отвратительные слога Ка-ра-мель прекрасную ноту, отчего звучание их становились в разы приятнее и гармоничнее.

Я стою в пол оборота, оголенную спину обдувает холодный морской ветер, но отчего-то Ромео, находящийся в десятках метров от меня, греет ледяную кожу своим еле слышным шепотом. Я здороваюсь с юношей в ответ — мысленно, поправляю спадающее с плеч платье и наблюдаю за его спокойно остановившемся на моем лице взгляде; удивительно, что он не засматривается на мое тело, и как все эти звери не стремиться опустить глаза на запретный плод. Ирис оборачивается и также видит меня — ее ухмылка как капля яда приземляется в стакан с водой, который мне следует испить, пока я не умерла от жажды, но факт того осознания останавливает мои руки, и они с дрожью роняют посуду под ноги. Нам нельзя разговаривать, и Ирис это знает — она что-то говорит, вновь прыскается ядом и отводит моего-не моего Ромео. Я смотрю на море.

А, может, мне все это привиделось? И действительность была таковой, что все это время я находилась на пляже, пребывая в своих грезах и мечтах, иных мирах, разыгравшихся в моем больном воображении, ибо недаром же меня окрестили отрешенной от Нового Мира и постепенно перекрывают подачу воздуха — каждый вздох дается мне все сложней, грудь стягивает — не корсет, а город.

Я скучаю по Ромео?

Нет, абсурд; скучать — чувство, а чувствовать нельзя. Мы — Боги, мы не можем быть уязвимы. Чувства таковыми и делают.

— Ваш идеальный мир потонет в вашей же идеальной крови, — слышу я мужской голос за своей спиной и замираю.

Не спешу оборачиваться — понимаю, кто смел подойти ко мне и без спроса начать диалог, и от того я всем своим нутром пытаюсь сдержать себя от разом навалившихся эмоций, которые готовы в любой момент по выстрелу покинуть мое тело.

— Ты сделала антирекламу. — Юноша выходит и оказывается со мной на одной прямой линии — плечи наши ощущают тепло друг друга. — Они съедят тебя за это.

Бегло смотрю в его янтарные глаза, уставленные на море.

— Я знаю, Серафим, — спокойно отвечаю ему.

— Передо мной совсем другой человек. — Он склоняет голову и, глядя на море, подкусывает губу и хмурится. — Мне кажется, мы не виделись целую вечность, и за эти века порознь случилось неистово много событий.

Это обращение ко мне или к бескрайнему морю?

— Мне тоже так кажется, — признаюсь я — слова слетают с языка и без моего ведома отправляются к нему.

Серафим улыбается — опять без адресата, руки его крестом падают на груди, черные туфли на ногах от влаги блестят, и песок — мелкий, как пыль, без почти видимых песчинок, грязно-желтый и пепельно-коричневый — налипает на обувь.

Юноша ловит мой взгляд и роняет в шепоте:

— Могу предположить, что ты хочешь это. — Он отворачивает угол своего большого, стального цвета пиджака и что-то достает из внутреннего кармана; пальцы запинаются в ткани, нечто пытается упасть еще глубже, но оказывается вызволенным и поневоле спасенным от духоты под одеждой.

Я вижу маленькую, маленькую — как коробка из-под колец — баночку с зияющей надписью «Искристый бочонок». У меня перехватывает дыхание, потому что я вспоминаю слова служащего о закрытии фабрики и ограничении выпуска; присматриваюсь: сегодняшним числом дата изготовления отбирает все лишние помыслы — это новый продукт иного производителя.

— Фабрику захватили люди из Острога, — негромко говорит Серафим и передает мне скромный и желанный презент.

Я принимаю его, стараясь не задеть пальцами пальцы юноши; скромное касание бьет не слабее, чем ледяной ветер на море. Я откупориваю банку, открепляю маленькую пластиковую ложку с упаковки и опускаю ее в мороженое — оно переливается и, с изумрудным оттенком, отсвечивает от желтых туч на небе; я опять думаю о том, что где-то за ними потерялось солнце.

— Как ты догадался? — спрашиваю я, когда мороженое только-только касается кончика моего языка и плавится на нем.

— Тебе всегда хотелось чего-то недозволенного, Карамель, — обращается в ответ Серафим, и улыбка его освещает воду перед нами до самых буйков. — Теперь этот продукт никто не способен себе приобрести, а ты — как это бывает — вкушаешь его. Вот только, Карамель, вопросы обыкновенно тебя не мучили.

На слова эти я усмехаюсь — вот он составленный экранами и СМИ образ на меня; избалованная, колющую, не заинтересованная в общем, а заинтересованная на своей выгоде. Серафим зря пытается создать иллюзию того, что знает меня от и до, и я допытываю его дальше. Юноша качает головой, смеется и, наконец, признается.

— В одном из интервью. — Он быстро поднимает глаза к небу, будто вспоминает, — ты как-то рассказывала о вещах, которые тебе больше всего нравятся. — Улыбка озаряет его лицо, — книги, карамель, платья, мороженое «Искристый бочонок», твои отделы… А еще, что тебе не нравится: очереди, лифты, мосты, бедняки, философия, — мы сталкиваемся взглядами; чувствую разряд и сдаюсь первой, отведя глаза на морскую гладь. — То, во что ты веришь — влияние. И что отрицаешь — любовь.