Кристина Тарасова - Карамель

Мысленно забираю свои слова, не высказанные вслух, обратно: он перечистил все то, что по сути я сама знала о себе — не более. Он не удивил меня, но и я не смогу удивить его больше; моя жизнь — достояние общества, мои привычки и действия — не мои, а общие. И тогда я понимаю, что сама загнала себя в такие рамки: я дозволила людям приблизиться ко мне, а теперь удивляюсь ножу в спине; следующим ударом лезвие распарывает брюхо, и тело падает подле убийцы — и имя этот убийца будет носить каждого живущего в городе, имя каждого гражданина Нового Мира — их именами окрещен один враг, который вскоре сживет меня с этого света.

Жизнь полна закономерностей.

— Я только что хотела заказать это мороженое, — не зная, что ответить на его слова и осведомленность моей персоной (как можно продолжать беседу с незнакомцем, когда он для меня все тот же незнакомец, а ты для него — перечитанная множество раз книга?), роняю это — правду, но без смысла.

— Я же говорил, что мы с тобой связаны, Карамель.

Он не наседает на меня и не задает лишних и компрометирующих вопросов.

Признаюсь, что юноша сделал весь мой день, который я начала проклинать, еще не успев проснуться. Маленькая радость заставляет скрюченные уголки моих губ расправить улыбку и одарить ею моего нового, незнакомого мне знакомого.

Серафим перебивает меня:

— Я хочу спасти тебя, Карамель. — Качает он головой. — Хочу увезти, спасти. Больше не прошу помощи, не прошу помогать нам. Хочу спасти от того, что готовится.

— А что готовится? — интересуюсь я.

— Семьи рассыпаются из-за власти, что уж говорить о самом государстве, — кивает он. — Ты помогла разжечь еще больше огня: люди с поверхности не идеальны, и теперь ты под прицелом. Но пристальным вниманием прессы и преисполненными желчью статьями не обойдется — тебя, рано или поздно, подвесят на здании управляющих как символ убогих, и сделать это смогут, как власти, так и низшие люди.

Слова его пускают волну по моим спине и рукам — ветер ударяет следом. Символ — подчинения у управляющих и неподчинения у непослушных живущих. Если мое поведение заставило многих задуматься об истинности идеала, что им мешает дальше подкармливать мысль о «норме» подобного поведения?

— Ваш идеальный мир потонет в вашей же идеальной крови, — повторяет Серафим фразу, с которой начался наш разговор.

— Не верю. Я не могу поверить тебе.

— Скоро все выйдет наружу, ты увидишь. Пока они пытаются создать иллюзию контроля. Вот тебя под обстрел пустили, Карамель, лишь бы взоры большинства отвлечь от главных проблем. А фабрики закрываются, люди исчезают… Теперь в Остроге безопасней.

Он произносит это с такой интонацией, с какой людей приглашают в гости; он ставит плюс и добродушно распахивает передо мной дверь.

— Острог? Ты сам себя слышишь, Серафим? Я не хочу в Острог, ибо оттуда не возвращаются, пути из этой грязи обратно на поверхность нет.

Глубокий вздох разрезает шум бьющихся друг от друга волн, которые начали подниматься и брызгами одаривать нашу одежду. Влажный песок забился в мои босоножки, и острые крохотные камни впились в кожу ног — я оглядываюсь на ресторан, который наполнен самыми грязными по существу и очищенными перед обществом людьми, и сейчас они — мой главный враг, потому что пытаются утопить меня на поверхности.

Я опять смотрю на море перед собой, и делаю шаг — невольно, на что Серафим быстро отдергивает меня за спадающую с плеч ткань. Взгляд его не выказывает ничего, но губы шепчут «Не надо». Я так много тонула в проклятой ледяной воде, когда как все тело обливалось жаром, что теперь это не кажется мне сном — я смогу пережить все заново и переживать вновь и вновь, моя судьба — быть утопленницей в проклятом Новом Мире без воды, с ограниченными ресурсами и удушливыми людьми, который за каждый глоток воздуха готовы убить.

— Дойти от самого низа до вашей элиты — возможно, — говорит Серафим. — Но без связей и убийств — нет. Каковыми бы не были люди на поверхности, они остаются людьми, а человек подразумевает под собой насилие и зависть. Не сочти за дерзость, Карамель, но это касается и твоей семьи.

— Мои родители — честные люди! — перечу я, хотя сама в догадках сную совсем в иную степь.

— Да, да, Карамель..! А это празднование устроено на деньги честного управляющего, который стережет вышку директоров. — Я вновь оборачиваюсь на ресторан. Шум воды перебивает возгласы сотни и более пьющих и рассказывающих друг другу небылиц. Я хочу отречься от всего этого, пропасть, создать свой собственный мир и никогда не покидать стены его… нет! я хочу, чтобы этих стен не было вовсе; аквариум, в котором мы сейчас находимся, так же обеспечивается водой кем-то сверху, ибо не бывает, чтобы существовала защищенная сфера без того, кто мог бы наблюдать за ней сверху. — Прости, Карамель, — продолжает Серафим, — но я могу тебе с полной уверенностью заявить о том, что твой отец ушел в долги или поджал кого-нибудь из служащих ниже ради того, чтобы отчистить тебя перед обществом и устроить рекламу. Да, опять дело в рекламе… твоей. Но ты начала действовать не по плану.

Не понимаю всего происходящего со мной, ибо я — человек-конструкция; я убеждена, что все должно происходить по какой-либо схеме или представленной ранее инструкции, все должно быть продумано заранее; план — где ныне?

Эта неделя и прошлая — параллель, в которой мой идеальный мир рушится, и эпицентром этих разрушений являюсь я сама.

Смотрю в глаза Серафима, пытаясь поделиться с ним этими мыслями и пытаясь выведать у него что-нибудь еще, хоть как-то способное помочь мне остаться на плаву. Я признаюсь во взаимной ненависти к Новому Миру, но без него существовать я не смогу — никто не мог и не сможет.

— Существует пятый район — за пределами города, на острове через море, — роняет вполголоса юноша и бегло оглядывается по сторонам; мое изумление передается через испуганное выражение лица — затвор камеры «Щелк»: запомните, что Карамель Голдман тоже боится. — Там находятся мирные поселения, Карамель. Они значительно отличаются от этого мира и от мира униженных — в Остроге. Из-за густых деревьев и достаточной влажности и постоянных туманов на берегу никого и ничего не видно даже с воздуха, при пролете патрульных вертолетов.

— Если это и правда, — скептически отзываюсь я, — то туда нельзя попасть. Море заражено, и любой коснувшийся воды за ограждением — труп.

Мне становится тошно от самой себя и от происходящего, от Серафима и его глупости. Я злюсь — этот ком изнутри сгустками бьется по стенкам ребер и рвется выбраться наружу! Брызги опять ударяют по насквозь промокшему подолу платья, голые ноги обдает ледяной волной — прилив. Серафим, взяв меня быстро под руку, отводит чуть назад, извиняется и отпускает. Кожу на щиколотках и пяты стягивает тягучей болью — каково же гореть в этих льдах целым телом. Мои встревоженные глаза упираются в ничем не обеспокоенное лицо юноши передо мной.