Ксения Спынь - Идол

С тщательностью, едва уживавшейся с брезгливостью, он рассматривал один за другим каждый квадратный сантиметр портрета. Выдающийся вышел субъект, нечего сказать.

«И это Лунев, — подумал он. — Какой же на редкость сволочной тип. Но, подождите, а как же я, такой хороший, просто замечательный я, где я? Меня просто не существует? Никогда не существовало?»

Машенька говорила долго и обиженно: она была недовольна, что он пришёл так поздно. В её интонациях не слышалось возмущения или раздражения — только один бесконечный почти детский упрёк.

— Ты уже несколько недель возвращаешься домой к ночи и даже не говоришь мне, где ты в это время. Алёша, почему ты так со мной? Ты всё-таки мне муж.

— Машенька, пойми, — он развернулся к ней и всплеснул руками, — я поэт! А уже потом твой муж. Я потом чей-то сын, чей-то брат, а в первую очередь я поэт, и жизнь у меня соответствующая, — как ему надоели непонятные обвинения тех, к кому так или иначе обращались подобные слова, и их немыслимые требования, смысла которых он не видел.

Машенька на минуту замолчала.

— И всё же я не понимаю, — сказала она чуть погодя. — Что помешает твоим занятиям поэзией, если ты будешь приходить домой пораньше.

(Заладила… Как всегда… Как все они…)

— Я ночую дома, что тебе ещё надо? — пробормотал Лунев.

Поняв, что его мысли, не предназначавшиеся для произнесения вслух, были услышаны, он спохватился.

— Прости, ради бога! — он обнял Машеньку, которая так и стояла на месте, готовая заплакать.

— И всё-таки ты меня не любишь! И никогда не любил! — повторяла она.

Гладя её по голове и говоря что-то успокаивающее, Лунев размышлял, как его угораздило жениться на Машеньке, создав дополнительные трудности себе и, что уж там, практически сломав жизнь ей. Когда и как могло прийти ему в голову связать жизнь с этой женщиной, неумело любимой, но обитающей совершенно отдельно от остального мира Лунева, включающего богемные вечера, литературный труд и всю его личность? Что это было: мгновенный импульс далеко в юности? уступка под давлением окружающих? незамеченное автоматическое движение? Немного угнетало Лунева то, что он практически не помнил, как Машенька оказалась рядом. Несостыковка слишком сильная, сбивающая с толку: творчество, другие миры и — странное, неподходящее существо рядом, если он только был дома.

Да, Машенька ничего не понимала в поэзии и не могла понимать: она по природе своей отстояла слишком далеко. Она была абсолютно земной, бытовой, обыденной, и высшие сферы, в которых любил блуждать Лунев, запутывали и пугали её. Нет, её мирок был гораздо скромнее и спокойнее: кухонька с плитой и шкафчиками, утюг и горка белья, которое нужно погладить, цветы на подоконнике и леечка с ромашкой, чтобы их поливать. Он был уютным, этот мирок, домашним и безопасным, но… Но как ей было не скучно в нём, неужели интерес, желание нового, неизвестного никогда не пересиливали страх перед возможной бедой? — гадал Лунев. Машенька, казалось, зависела от того ощущения безопасности, которое она же и воссоздала для себя. Ей не нужно было большего, нет-нет, зачем, главное, чтоб всё шло своим обычным путём, как вчера, позавчера и год назад. Куколка бабочки, которая никогда не проснётся.

И Лунев любил, да, всё-таки любил её такую.

Фройляйн Рита была хорошо подшофе, а потому позволяла всё больше говорить другим. Зенкин пользовался этим на все сто процентов: он беспрерывно нёс какую-то чушь, то и дело взмахивая бокалом. То есть, возможно, это было чушью только для слуха Риты, потому что больше половины слов она уже не разбирала. Ровно как и не помнила, по какому поводу они изначально решили разнообразить жизнь алкоголем.

Эталонный образ Риты немного мутился, его очертания слегка расплывались, совсем как полоски на стенах и тёмное пятно стола, который обыкновенно имел форму правильного прямоугольника. И, хотя ничем серьёзным это состояние пока не грозило, Рита ощущала лёгкую, полусонную тревогу: в своей решимости соответствовать своему идеальному образу она была уверена, но как бы не ошибиться в содержании этого образа… Рябь скачет перед глазами, и всё вокруг кажется таким неустойчивым, не мудрено запутаться и упасть.

Она сконцентрировала взгляд на эталоне — буйной цветной картине, превратила его в маленькую статуэтку, идеальной в своей чёткости и неподвижности, но и этого оказалось недостаточно: статуэтка, какой бы идеальной она ни была, расплывалась перед глазами, — и Рита ужала её ещё больше, превратила в светящуюся точку — теперь уж разночтений не будет, вот за неё и надо держаться. Так же твёрдо, как всегда.

Всегда. Оставаться собой. В любых условиях. При любых обстоятельствах.

«Любой ценой», — подумала она не совсем к месту.

— Богинюшка! — болтал Зенкин. — Не останетесь ли на ночь? Ах, прошу вас!..

— Нет, — отрезала Рита. И добавила. — Я сегодня у Редисова.

Она специально старалась ограничиться короткими фразами и, по возможности, произнести их поменьше, чтобы случайно не сболтнуть чего-то не того. В изменённом состоянии сознания собственные слова и действия воспринимаются изменённо же: кажутся одним, а на самом деле — совсем другое. Думаешь, что ты всё ещё в рамках, а на самом деле давно за них вышел. Думаешь, что так и надо, так бы и поступил всегда, а на самом деле не простишь себе после.

Осторожно… По исхоженным ранее тропинкам… В десять раз осторожнее, когда сознание изменено.

Тут до Риты дошло, что уже довольно долгое время, пока она предавалась размышлениям, Бобров что-то говорил и говорил, кажется, ей.

— Bitte [4] В данном контексте — «прости». , что ты сказал?

— Я говорю, — повторил тот с широкой пьяной улыбкой, — что ты за человек такой — сегодня с одним, завтра с другим… Знаешь, как такие женщины называются?

— Ich weiss [5] Я знаю. , - её просто неудержимо тянуло на немецкий. — Но ко мне это не относится.

Бобров рассмеялся:

— Конечно, нет! Мы же все знаем нашу фройляйн Риту. Кто назвал бы её…

— Знаете!? — вдруг взорвалась она. — Что вы знаете!?

Туман в голове исчез. Вещи вокруг перестали расплываться, а напротив, приобрели неестественную чёткость и яркость. Будто внезапный прилив ярости наполнил их краской.

Резкая перемена в голосе фройляйн разом оборвала остальные голоса даже через пелену алкоголя. Все глаза с испугом воззрились на неё, когда она вскочила из-за стола, надавив на него расставленными пальцами.

— Что вы про меня знаете, болваны? — выкрикнула Рита. — Думаете, так глянул — и всё, ясно? Думаете, можно понять другого так же просто, как себя? А вот нельзя, нельзя и нельзя! Не-воз-мож-но! С чего вы вообще взяли? Я — не вы, вы — не я. Ihr könnt nicht mich verstehen! Nein, ihr könnt nicht! [6] Вы не можете меня понять! Нет, не можете! — она стукнула бокал об стол. — Könnt nicht! Könnt nicht! — снова и снова, с такой силой, что бокал чуть не раскололся.