Ксения Спынь - Чернее, чем тени

День только занимался. Над перроном носилось гомонящее визгливое многоголосье, сотни ног мелькали туда и сюда — сталкиваясь, наступая друг на друга и исчезая.

Лаванда сошла с подножки вагона на ровно уложенную, но уже покоцанную плитку, неловко дёрнула за собой чемодан на колёсиках.

Город оглушил, и она остановилась было в растерянности, но толпа позади, кажется, была этим очень недовольна. Лаванда уловила ропот и поспешно двинулась вперёд. Наверно, тут всегда надо идти куда-то. Наверно, тут нельзя стоять на месте.

Её ещё покачивало после нескольких дней поездной тряски. От чемодана, похоже, отломалось одно колёсико, и он то и дело норовил завалиться набок. Лаванда упрямо не обращала на это внимания и, не поднимая глаз, шла вперёд. Удобнее всего было ориентироваться по жёлтой ограничительной линии по краю платформы: она была постоянна и не давала сбиться.

Вокруг толклись люди — люди, и люди, и люди. Так много людей. Обойти их было невозможно, но все они в итоге как-то огибали Лаванду сами и исчезали за спиной. Иногда от них долетали обрывки фраз — всё так же крикливо, а то и со злостью. Злости вообще было много. Она металась в воздухе между людьми и тоже не находила выхода. Впрочем, Лаванда не прислушивалась ни к ней, ни к отдельным словам.

Ещё одна тень выросла перед ней и почему-то не захотела сдвигаться и исчезать, как все остальные. Лаванда остановилась, упорно не поднимая взгляда, в надежде, что этому кому-то надоест и он освободит ей путь.

— Ну, здравствуй, сестрёнка, — сказал сверху голос.

Лаванда подняла голову. Перед ней стоял высокий — намного выше её — молодой человек с тёмными щетинистыми волосами и странной безадресной насмешкой в чуть прищуренных глазах.

— А ты выросла, — добавил он.

Лаванда пригляделась, и смутно знакомые черты сложились, наконец, в единое целое: изумлённо она вспомнила, где раньше видела этого человека.

— Феликс!

Он улыбнулся и протянул ей руку:

— Добро пожаловать в Ринордийск.

Феликс был её двоюродным братом и был на одиннадцать лет старше Лаванды. У неё со всей яркостью сохранились детские впечатления от этого человека, но они с Феликсом не виделись очень давно. Один раз он приезжал ненадолго в Юмоборск и попутно успел охаять этот город, который хоть и не отличался ничем особенным, как все новострои, но для заполярного пункта держался очень достойно. (Лаванда, впрочем, не обиделась тогда: не сказать, чтоб она сама когда-то любила Юмоборск. Город был хорош, но чужд ей).

Они довольно быстро оставили позади центральные проспекты — необъятные и грандиозные, и шли теперь по улицам, всё ещё широким, но попроще — из центра те расходились к окраинам. Прохожие здесь попадались только изредка, и можно было разговаривать, не перекрикиваясь, через чужие головы. Феликс (будто джентльмен!) сразу же перехватил у неё чемодан и теперь легко катил его по тротуару, притом умудрялся даже не заваливать набок, несмотря на сломанное колёсико.

— Так зачем всё-таки ты меня вызвал сюда? — Лаванда вспомнила про телеграмму.

— Ну, — Феликс махнул свободной рукой, — когда стало понятно, что расселять вас будут по соседним деревням, я подумал, а с какого, собственно, фига? Почему я не могу взять тебя сюда, в Ринордийск, раз уж мне повезло тут жить? Конечно, могу. Зачем же в таком случае тебе связываться со всеми этими аварийными амбарами, пайками по карточкам и прочей прелестью отечественной эвакуации…

— Но это, наверно, создаст тебе трудности, — заметила Лаванда.

— С чего бы вдруг? Я живу один.

— Не в этом дело. Не только в этом, я хотела сказать, — последние реплики отчего-то смутили её, а тут ещё надо было думать, как бы поаккуратнее выразить словами простую мысль: «тебе ведь придётся содержать меня».

— Я же нигде не смогу работать, — сказала Лаванда и прибавила тихо. — Я ведь даже не доучилась толком.

Феликс вдруг задумался, будто эти сведения были для него новостью.

— Мм, об этом я не подумал. Сколько тебе? Семнадцать?

— Шестнадцать.

Она помолчала, затем пробормотала осторожно, чтоб чисто информационную фразу не приняли за чёрную неблагодарность:

— Вроде бы эвакуантов обещали приписать куда-нибудь в экстренном порядке, но это же по спискам. А по спискам я где-то там, в Иржице…

— С этим тоже не надо связываться, — перебил Феликс. — Знаем мы эти приписки. Тихий ад.

Пока Лаванда раздумывала, не спросить ли, что именно он знает про приписки и как выглядит тихий ад, Феликс улыбнулся и перебил уже сам себя:

— Ничего, средства у меня есть, нам вполне хватит и на двоих. В крайнем случае… Да много есть вариантов. А ты, что касается школы… Сейчас дёргаться уже всё равно нет смысла, а к осени решишь сама, как тебе лучше — закончить эти полтора класса или там колледж какой-нибудь… В общем, на подумать у тебя ещё почти вся весна и целое лето.

— Угу, — кивнула Лаванда.

По правде говоря, ей едва ли хотелось что-то из этого выбирать, да и вообще думать сейчас об этом. Вот бы не приходилось вообще никуда ходить, заниматься какими-то делами этого мира и своей маленькой, прозрачной до невидимости жизни: тогда можно было бы только грезить наяву, только сидеть заворожённо и вглядываться в проплывающие образы нездешних миров — она называла их сферами, потому что они были такими обширными, безграничными, что едва ли находились только в её голове. Да они просто не поместились бы там. Где они — Лаванда никогда не задумывалась. Может быть, где-то за небесами — далеко-далеко, куда не может проникнуть телесный человек собственной персоной. Если бы не приходилось отвлекаться от них, от тихого счастливого созерцания, на дела повседневности, ворчливо требующих всей ответственности. Но так можно было только очень давно — так давно, что, может быть, и никогда.

Но по крайней мере, можно было не думать о делах сейчас — когда вокруг всё было внове и занимало всё внимание. В воздухе ещё висели остатки утренней дымки. Солнце, проходя сквозь них, распадалось песчинками, и из-за этого улица немного искрилась. Дома — не особо высокие, но длинные — выстраивались по обе стороны, справа и слева, и тянулись вдаль, туда, где улица, вдоволь наизгибавшись горбами, сливалась в одну точку.