Ксения Спынь - Чернее, чем тени

— Да, демократический тоталитаризм, так называемый. Тогда дальше, ты поймёшь…

…Но только показалось.

Начав со всенародной эйфории и небывалого подъёма страны, Нонине довольно быстро оборотилась другой стороной. Иногда казалось, что это просто реинкарнация Чексина пришла к власти, а никакой Софи Нонине, которая так нравилась всем, никогда и не было.

Первые звоночки раздались, когда спешно были прикрыты только успевшие открыть рты альтернативные газеты и телеканалы.

— Она перевела всё на госуправление, и сейчас все источники завязаны на неё. Кроме тех, что запрещены, разумеется. Так что у нас теперь только хорошие новости, — усмехнулся Феликс.

Дальше — больше. Похоже, для Софи было очень важно, чтобы все преисполнились сознанием величия страны: огромные средства тратились на свежеизобретённые «народные праздники», названия которых даже не сохранялись в памяти, и, без сомнения, эффектные, но явно не самые необходимые населению проекты, вроде подготовки шикарных международных соревнований или недостроенного по сию пору квартала небоскрёбов в Ринордийске. В школах вводились программы углублённого изучения истоков отечественного патриотизма — таково было полное официальное название… В повседневную же жизнь, с которой приходится сталкиваться каждый день, начало возвращаться — сначала осторожно, по краешкам, а потом вполне уверенно — привычное со времён Чексина запустение. Личная идея Нонине — так называемая ГГД, грандиозная дорога на сваях, пересекающая страну с запада на восток — давно застряла где-то на полпути, в междугородьи. Сверкающей лентой тянулась она сквозь вырубки и покосившиеся дома посёлков.

— А после переизбрания, — проговорил Феликс, — президентского поста ей стало, по-видимому, мало. Наша Нонине объявила себя единоличной и абсолютной правительницей. И обращаться к ней теперь следовало «Ваше Величество».

— Она стала королевой? — удивилась Лаванда.

— Нет… Слово «королева» ей чем-то не понравилось. Просто — Правительница. Наша Правительница Софи Нонине. Это ведь так просто и понятно, разве может быть иначе.

Сразу после введения нового титула зашептались: Нонине то и дело сравнивали с основателем «демократического тоталитаризма», чей образ на века отпечатался в истории. Сторонники её, впрочем, утверждали, что это бред: будь это действительно так, не очень-то получилось бы шептаться. Но что уж точно — Нонине неожиданно обнаружила страстную тягу к всевозможным запретам. Ей не нравились жилые дома в городской черте ниже пяти этажей в высоту (нерационально используется пространство), ей не нравились пробки для шампанского, вылетающие в незапланированном направлении, а заодно и вся стеклотара (нарушение техники безопасности), ей не нравилась любая символика, не зарегистрированная официально строго оговоренным порядком… Всё, что не нравилось Нонине, попадало под запрет и становилось вне закона.

Но больше всего она не любила неуважительные речи о своей персоне. Запрещались они теперь не только в официальных источниках, но и в частных разговорах. Была создана целая отслеживающая сеть, которая работала днём и ночью. Такое ощущение, по крайней мере, складывалось по результатам этой работы.

Поэтому недовольный шёпот был не особо громок, когда Нонине «запретила интернет» (на самом деле, не совсем так, но официальный налог на любые устройства, имеющие доступ к сети, и неофициальное выдавливание всех операторов, кроме государственного — с чёрным списком и никакой связью — сделали своё дело). И когда почти закрылись границы страны — ибо разрешение на выезд приходилось выпрашивать в частном порядке — тоже был молчок.

— А не опасно тогда говорить вот так, как мы сейчас? — Лаванда настороженно покосилась на отдалённые аллеи под ветвями деревьев.

— Здесь — нет, — мотнул головой Феликс. — Я же сказал, никто не будет тут подслушивать. Но вообще, конечно, нужно поосторожнее. Мне-то, судя по всему, хуже не будет, а вот чтоб это коснулось тебя, мне бы не хотелось.

— А что будет? — полюбопытствовала Лаванда.

— В первый раз, может и ничего, — Феликс всматривался в сгущающиеся сумерки. — Да и в следующие разы не обязательно. У Нонине весьма странная логика мер воздействия. Но, на всякий случай, чтоб ты знала — люди, которые ей чем-то не нравятся, как правило куда-то исчезают.

— Их расстреливают?

— Нет… — Феликс чуть заметно усмехнулся. — Иногда им фабрикуют какое-нибудь громкое обвинение и запирают в тюрьме. Но это редко. Чаще с ними случается какая-нибудь фатальная неприятность. Обыкновенный несчастный случай, произошёл только очень вовремя, какое совпадение. Но обычно их просто больше никто никогда не видит.

Он обернулся на фонтан, кивнул на статую, что стояла в центре:

— Знаешь, что говорят про мантикору? Того, кто попался ей в лапы, она съедает целиком — с костями и одеждой. Поэтому если человек просто исчез и никто не знает, что с ним случилось, это значит, что его съела мантикора. Вот так.

Лаванда тоже невольно оглянулась на статую. Прекрасная дева-воительница в удивительном спокойствии возносила свой меч, но чудовищный лев с обезображенным человеческим лицом уже готов был прыгнуть и проглотить её в долю секунды. Мгновение застыло монетой на ребре. Ещё ничего не было решено.

Феликс поёжился и бросил взгляд на проглядывающие за деревьями кованые ворота.

— Темнеет уже, — заметил он. — Пойдём?

В надвигавшейся темноте улицы выглядели совсем по-другому. Они теряли чёткость и направление, превращались в замысловатые загогулины и спирали.

Феликс, впрочем, шёл вполне уверенно — видимо, не раз проходил здесь и знал дорогу назубок, так что Лаванда следовала за ним чуть позади почти без опасений. Не останавливаясь, чтоб не отстать и не потеряться, она, тем не менее, крутила головой то направо, то налево. Всё ей казалось странным здесь, всё было внове.

Дома по краям улицы нависали громадинами — застывшие, безмолвные. Только их чёрные окна, казалось, равнодушно наблюдали за всеми, кто проходил мимо, следили, считывали.

— Кажется, как будто у домов есть глаза, — поделилась она представившимся ей вдруг так ярко, что можно было почти поверить.

— Мм?

— Нет… ничего.

Конечно, не стоило ему этого говорить: Феликс всё равно не увидел бы, это не подлежало сомнению. Люди вроде него всегда видят всё по сторонам, но никогда — в глубине.

И снова они шли в молчании. Лаванда гадала, действительно ли так и Феликс просто не замечает, или это ей чудится то, чего нет. Эти дома…

Они казались гораздо старше, чем им полагалось быть. Может быть, старше самого времени. Будто они стояли здесь вечно, глядя на проходивших, всё запоминая, храня всё бывшее на дне своих чёрных глаз и не вмешиваясь, никогда не вмешиваясь, только стоя неизменными гигантами.