Ксения Спынь - Идол

Бесконечно долго. Это длится уже вечно, неужели столько же впереди? Казалось, эти метания, дрожание пересохших губ, это тяжёлое дыхание и бредовый шёпот никогда не прекратятся, и вечно будет тлеть лучина последним огнём, и вечно — плакать вьюга за деревянными стенами. Два безмолвных свидетеля навсегда замрут, созерцая танец-агонию.

Лунев был почти уверен в этом. Исхода он не видел — никакого. Какой может быть исход? Какое продолжение?

Веки Риты дёрнулись, она уронила голову набок, прижавшись щекой к жёсткому ложу, судорожно мотнула головой, опустила на другую сторону. На миг неподвижна, она дышала открытым ртом и ничего больше не шептала, как будто её силы истощились полностью. Но нет — опять поворот головы, резкий выдох, всё тело выгнулось, встав дугой, напряглось до предела — снова опало.

Танец никак не мог завершиться. Ещё не всё.

Ещё несколько пассов руками — отчаянных, энергичных. Рита вновь забилась, силясь вырваться из рук, которые её удерживали. Упала на ложе. Теперь она металась совсем слабо, вновь и вновь ударяясь о настил, скорее, из-за остаточных спазмов мышц.

— Собой… Со… — тело её вытянулось в струну, замерло в предельном напряжении. Потом разом обмякло. Рита выдохнула и замерла без движения.

Минута. Две.

Движение больше не возобновлялось. Побелевшее лицо застыло, похожее на восковую маску.

Ещё тишина. Тишина и тишина.

— Отмучилась, — тихо произнёс Семён.

Лунев по-прежнему стоял у изголовья, не шевелясь.

Он не верил, что она умерла.

Глубокая и окончательная заморозка. Зима, если она и раньше была зимой, теперь была собою несомненно и вступила в полную силу. Твёрдая и неколебимая линия горизонта пригвоздила верх к низу, синее к белому, серое к серому, и замкнулась.

Дуги синих холмов ряд за рядом убегали вдаль, ложились один поверх другого, чертили по пространству — бесконечно, бесконечно. Выл ветер, нагоняя нескончаемый снег. Позёмка скользила по бесцветному безмолвию.

Это память? Это забвение? Это последняя дань — забыть, чему, забыть и забыть.

Здесь только зима. Ничего не было. Ничего не будет.

Просто нечему быть, — кто это утверждал обратное? Кто сказал, что где-то живут, что нечто изменяется, пока течёт время? Кто придумал само время, если даже некому придумать?

Нет никаких перемен, и это так само собой разумеется, так последовательно: разве будет нечто меняться просто так, когда нет никаких причин? Незачем, не имеет малейшего смысла, любое изменение бессмысленно, а потому не имеет места. Подумать только, сдвинется ли мир хоть на йоту по прихоти случайности, — да никогда. Как вообще возможно?

И зачем передвигалась земля внизу, было непонятно, так или иначе, всё оставалось неизменно. Просто снег мельтешил — в сугробах и рытвинах. Просто осталось с давних пор.

Звуки не существуют, кроме неизменного гудения ветра. Оно постоянно — не кончается, потому и начинаться ему не надо. Без перерыва. Всегда. И ничего не бывает, кроме вязкого тянущегося движения, что ползёт куда-то. По остаточному принципу. Ему никуда не надо. На самом деле, никуда. Оно просто не успело остановиться, и никто не потрудился этого сделать за него.

Существование — почти то же самое, что несуществование, только с мутными пятнами по сторонам. Пятна блёклые, они слабо колеблются, как отблеск отражения на прозрачном стекле, еле заметный, может быть, вовсе незаметный даже: никто их не увидит, никто не поймает их на том, что они были. Их тоже почти нет, на самом деле, это просто ещё одно побочное колебание среды. Зачем-то оставшиеся отголоски. Кто и для чего их оставил? Бессмыслица какая. Куда проще было бы совсем без них.

Зачем отголоски, когда они ничего не дают и ничего не делают сами? Только создают слабое впечатление, что за границами есть что-то ещё. А там ничего нет.

Простор — это тоннель. Это длинный и узкий проход с далёкой точкой впереди, и движение по нему не составляет труда. В одном направлении идти не трудно: другого просто не существует. Нет альтернатив, нет судорожной необходимости выбора, нет больше никаких проблем. Это ничего не требует. Это просто заведённый механизм: его запустили, и он идёт.

Сила инерции — сила единственная.

На ней держится мир. И не надо ему ничего больше. Он очень маленький на самом деле, этот мир. Он не больше прохода с просветом в конце. Границы не дальше стенок узкого коридора, без поворотов и впадин поверхностей — просто вперёд, длинно и прямо. Направления пространства, стороны света? О чём это? Просто ещё немного блёклых пятен, ещё несколько иллюзий звуков, что когда-то имели смысл. Неправда всё. Нет и не было никакого смысла. Просто случайные созвучия.

А жизни не бывает. Её никогда нигде не бывало, не было даже намёков и остаточных помех, которые можно было бы принять за некую «жизнь». Странное слово. Все слова очень странные.

Почему они что-то обозначают? Ведь ничего этого нет. И по какой причине возникло их мельтешение, вот уж что совсем непонятно. Кому и зачем мог потребоваться целый ворох бессмысленности?

И они не могут существовать. Они — как звуки, а звуков, кроме ветра, нет. Да и вообще, ветер — это не звук. Это один из неизменных элементов существования, вечных и непрекращающихся. Это изначальный параметр, встроенный в самый этот мир, так же, как форма или размер.

Ветер — это как снег, как холмы, как тянущееся движение. Ветер — это навсегда, вечно и вечно. Вечно и вечно.

Всё, что есть, то вечно. Другого просто нет. А что же ещё: раз мир неизменен. Степь. Холмы. Снег. Ветер. Зима. Вперёд.

Горизонт неподвижен. Низ бесцветный, верх бесцветный, ничто одно не отличается от другого. Линия длинна и непоколебима — по всей протяжённости. Закрыта. Замкнута. Тверда. Неразбивна: единое.

И никого. Никто не живёт. Никому не дано и не надо.

И не трудно. Не холодно. Не страшно.

Некому.

Но всё же время протекало должным ему путём, вне зависимости от их ощущений и состояний, как и положено было ему течь, и лента пути вилась от посёлка к посёлку, только они этого не замечали.

Длинные ряды их тянулись по степям приозёрья, просто так или погружённые в вагоны. Линия двигалась непроизвольно, не по желанию, а по природе своей, и была при этом сомнамбулой. Безвольно они пропускали всё сквозь себя, не замечая при этом.

Объективная, общая для всего мироздания, всё-таки существовавшая жизнь текла мимо, параллельно железнодорожному составу, в котором их везли куда-то. Когда они пребывали в поездах вместо открытой степи, стук вагонов — мерное та-т а, та-т а; та-т а, та-т а- заменял им шум ветра: ведь он такой же бесконечный и непрерывный, просто другая вариация всё того же неотделимого от мира шума. Порой в сущее врывался ещё пронзительный неожиданный свисток — это далёкий, никогда не виденный ими паровоз провозглашал своё присутствие, возвещал в который раз, что железная сила влачит их помимо их воли и желаний — огромный железный титан, страшный и непонятный, такую мощь не одолеешь, и даже уговорить невозможно: он не для того, чтобы слушать, он — грозный и неумолимый. Когда свисток оглашал расстилавшуюся вокруг степь, им виделся жёлтый фонарь, прорывавший метель и темноту, с визгом несущийся сквозь ночь, и они пугались незримого врага, которого наделило непобедимостью их воображение.